ИСТОРИЧЕСКИЕ ФОРМЫ: ПРОСТРАНСТВЕННО-ВРЕМЕННЫЕ СРАВНЕНИЯ

Миграция в до-неолитическую эпоху, когда homo sapiens проник во все уголки земного шара,

была такой же глобально экстенсивной, как любая другая последующая модель миграции; однако

в количественном отношении она была крошечной, даже с учетом того, что население Земли в то

время было крайне малочисленным. Стоит, однако, отметить, что с возникновением оседлого

земледелия и до начала раннесовременной эпохи миграция в плане географическом была менее

экстенсивной, чем самые ранние потоки, но превосходила их в количественном отношении. Как

мы видели, эта долгая эпоха была свидетелем крупных миграционных потоков внутри

неустойчивых границ имперских систем и движений/ перемещений кочевых племен из степей на

земли оседлого земледелия, в свою очередь вытесняющих уже устоявшиеся общества в более

отдаленные районы. Яркий тому пример — волны евразийских кочевников, которые прошли

Европу,

Текстовая таблица 6.1 Ключевые исторические потоки глобальной миграции

Текстовая таблица 6.2 Исторические формы глобальной миграции

366 стр.

хотя похожие движения происходили и внутри Африки, и на Индостанском полуострове. В эту

же эпоху произошла первая крупная миграция диаспоры — евреи прошли через Левант, Северную

Африку и Европу. Однако, хотя ни один континент или регион не был полностью изолирован от

других, степень трансокеанической миграции была очень низкой. Например, попытка викингов

колонизировать Америку в X или XI вв. закончилась неудачей; они продержались еще два века в

Гренландии, прежде чем ограничились среднеатлантической исландской цитаделью. Возможно,

единственной истинно глобальной моделью миграции, совмещающей военное завоевание,

имперскую экспансию, миссионеров и купцов, является экспансия исламского мира. В основном

элитарная по своему социальному составу и небольшая по величине, исламская миграция была

пространственно экстенсивной — от Иберии и Марокко на западе, на юге от африканских

территорий южнее Сахары до Персии, Северной Индии и фактически до Индонезийского

архипелага на востоке. Таким образом, досовременная эпоха в значительной мере характеризуется

региональной миграцией и связанными с ней перемещениями.

Миграционные потоки, которые сопровождали и в каком-то смысле составляли современную

эпоху, стали предвестием новой волны истинно глобальных передвижений людей. Обширные

потоки людей из всех стран Европы направлялись в Северную и Южную Америки, страны

Карибского бассейна, в разные регионы Северной и Южной Африки и Океании. Работорговля

создавала вынужденные миграционные потоки из Африки (хотя из некоторых регионов особо

концентрированно) в Северную и Южную Америки и страны Карибского бассейна. В XIX в.

мощные потоки азиатских народов двигались из Индии, Китая и Юго-Восточной Азии по каналам

европейских империй и тем, которые возникли в результате американской индустриализации, в

страны Карибского бассейна, Африку, Соединенные Штаты и Канаду; экстенсивная миграция

происходила и внутри Азии.

Чем отличаются новейшие образцы миграции по своей географической экстенсивности? Главная

черта новейшей эпохи — это экономическая миграция в страны ОЭСР. Она возникла в Западной

Европе, в основном как внутрирегиональная миграция из Южной в Северную и Западную Европу.

Однако эти движения вскоре превзошли миграционные потоки из бывших колоний и государств

за пределами Европы. Впервые возникли значительные миграционные потоки между Западной

Европой и странами Карибского бассейна, Ближним Востоком, Северной Африкой, Латинской

Америкой и Южной Азией. Точно так же в Северной Америке и Австралии, где эти потоки

появились позже, уже в XIX — начале XX вв., глобальные потоки из Европы в Новый Свет

сопровождались и в конце концов были заменены миграционными потоками из Латинской

Америки, стран Карибского бассейна и Тихоокеанской Азии в Северную Америку и из

Тихоокеанской Азии в Австралию. Более того, во всех этих странах ОЭСР продолжалась внутренняя

миграция квалифицированного персонала, работавшего в ключевых точках все более

глобализирующейся экономики. В последние двадцать лет эти потоки сопровождались, на

глобальном уровне, движением людей в страны Персидского залива и Ближнего Востока.

Другой особенностью современных миграционных потоков в плане их экстенсивности являются

многорегиональные системы миграции, которые возникли

наряду с этими глобальными потоками. Как мы говорили раньше (в разделе 6.3), региональная

миграция продолжалась внутри Северной Америки и Западной Европы, но также и в Латинской

Америке, внутри Африки и в Южной и Юго-Восточной Азии. С падением европейского и советского

коммунизма и отменой ограничительных режимов путешествий еще одна группа мировых государств

стала открытой для международной миграции. Лишь очень немногие государства не знают, что такое

миграция, направленная из страны или в страну, хотя не все эти перемещения носят глобальный

характер. В целом современные миграционные потоки, вероятно, более экстенсивны в географическом

отношении и более глобальны, чем в досовременную эпоху и, по крайней мере, так же экстенсивны,

как в XVIII и XIX вв. Хотя это, конечно, ничего не говорит нам об их относительной интенсивности.

Трудно получить точные данные об интенсивности миграционных потоков за долгий период времени.

Историки спорят о размерах европейской миграции в XIX — начале XX вв. и называют

приблизительную цифру — 45 млн. человек. Поскольку смертность рабов на перевозивших их

кораблях достигала чудовищных размеров, то оценка объемов работорговли оказывается разной, в

зависимости от того, считаем ли мы африканцев, покинувших Африку, или прибывших в Америку.

Численность примерно в 9—12 млн. человек с начала XVI до середины XIX вв., вероятно,

соответствует правильному порядку величин. Размеры азиатских диаспор также различаются, в

зависимости от того, считаем ли мы постоянные или возвратные миграционные потоки. Историки

сходятся на цифре около 35 млн. человек, возвращающихся и постоянных мигрантов, за столетний

период 1820—1920 гг. Однако число постоянных мигрантов значительно ниже — возможно, ОКОЛО

12 МЛН.

С точки зрения хронологии величина всеобщей глобальной миграции возрастала в течение ранней

современной и современной эпох. Ранние миграционные потоки из Европы в Америку были невелики,

также как в Латинскую Америку и страны Карибского бассейна. Работорговля XVIII и XIX вв. по своей

численности была, конечно, значительно больше, чем потоки двух предыдущих веков. Однако пик

глобальной миграции в современный период, должно быть, приходится на конец XIX — начало XX вв.

За сорок лет, начиная с i88o г., около 30 млн. европейцев эмигрировали в Южную и Северную Америку

и в Австралию. В это же время шла и основная часть азиатской миграции. Ежегодные показатели

депопуляции европейских стран, из которых выходило большинство трансатлантических мигрантов,

были выше, чем в Африке во время пика работорговли.

Ясно, что годы между двумя мировыми войнами были отмечены радикальным снижением масштаба

глобальной миграции. Трансатлантические и азиатские миграционные потоки почти прекратились, а

внутриевропейские быстро уменьшались. Труднее проводить сравнение с новейшей эпохой. Оценке

больших миграционных потоков мешает преобладание возвратной и краткосрочной миграции и

большое количество незаконных мигрантов. Кроме того, при сравнении этих двух великих эпох

миграции необходимо учитывать значительно большую численность населения в конце XX века. В

результате мы получаем не точное количественное соотношение, а скорее пытаемся установить

приблизительный порядок относительных величин. Тремя основными странами послевоенной

иммиграции были США, Германия и Франция. Официальные данные дают основания предполагать,

что между 1945 и 199<э гг. в США эмигрировали 18 млн. человек (US

Department of Commerce, Statistical Abstract, разные годы). Однако этот временной промежуток не

включает значительные объемы миграции за период 1990—1995 гг., в течение которого в США

каждый год въезжало около 1 млн. легальных мигрантов. Общее количество составит цифру в 25

млн. человек за 50 лет. Но это все равно меньше зо млн., эмигрировавших в США в 1880—1920 гг.

Однако, начиная с середины бо-х гг. существует очень значительная нелегальная иммиграция в

США через мексиканскую границу. Здесь также надо учитывать большое количество обратных

мигрантов. Число нелегальных мигрантов в США в 8о-х и 9о-х гг. предположительно оценивается

в 1—1,5 млн. ежегодно, хотя, возможно, эта цифра и завышена (Bustamente, 1989). Даже если мы

уменьшим ее вдвое, то получившаяся общая численность послевоенной иммиграции превысит 35

млн. человек. Население США в 1990 г. составляло 248 млн., в то время как в 1900 — 75 млн., а в

i88o — всего лишь 50 млн. Таким образом, мы имеем все основания сделать вывод, что новейшие

миграционные потоки в США обладают меньшей относительной интенсивностью по сравнению с

теми, что имели место в конце XIX века, хотя и близки к ним по интенсивности абсолютной.

Из вышесказанного следует, что миграция в США в рассматриваемый нами период была самой

крупной для западных стран. В послевоенную эпоху она сопровождалась большими

миграционными потоками в европейские страны (аналогичные сравнения и аналогичные выводы

приведены в. Morawska and Spohn, 199/)-Например, в Германии общий показатель миграции за

период с 1950 по 1988 гг. составил 24,5 млн. человек, а во Франции — 21,9 млн. Великобритания,

Нидерланды, Швейцария и Скандинавия дают за тот же период еще около 25 млн. мигрантов

(оценки сделаны на основании данных, опубликованных в SOPEMI, 1991 и предыдущие годы;

Mitchell, 1975; 1992). Если учесть еще Австралию и Канаду, в которых также отмечались большие

миграционные потоки, тогда общая численность мигрантов (помимо США) за период 1945—199°

гг. составит около 8о млн. человек. Таким образом, общий объем послевоенной миграции в страны

ОЭСР значительно превышает юо млн. человек, причем большая часть этих потоков происходила

между 1965 и 1995 гг., что более чем в три раза превышает великую трансатлантическую

миграцию 188o—1920 гг. Население европейских стран увеличивалось медленнее, чем население

США и, таким образом, европейский компонент миграции, возможно, так же интенсивен, как и

американский (на грани веков), хотя он теряется в значительно большем объеме обратной

миграции, скрытой в приблизительных подсчетах.

Трансатлантический поток 188o—1920 гг. был, конечно, более интенсивным, чем ранняя

колониальная миграция, работорговля или азиатская миграция XIX в. Он, возможно, был

интенсивнее, чем глобальные потоки послевоенной эпохи, но лишь ненамного. Между азиатскими

миграционными потоками XIX в. и современными можно провести более четкое сравнение.

Первые были больше. Однако внутриазиатские миграционные потоки только начинают расти, так

как дифференциальные показатели экономического развития свидетельствуют о том, что

предпосылки для большого движения рабочей силы уже созданы. Если эта миграция будет

расширяться, а американская миграция продолжится — нет никаких признаков того, что она будет

снижаться, — то современный образец миграции может превзойти своих предшественников как

по интенсивности, так и по экстенсивности. Очевидно, что такие тенденции будут усиливаться благодаря возрастающей скорости индивидуальных и коллективных поездок. Развитие современных коммуникаций и

инфраструктуры транспорта увеличило скорость передвижения людей, хотя в настоящее время

неясно, приведет ли это к существенным изменениям в «брутто» и «нетто» миграционных потоков

(см. «скорость» в текстовой таблице 6.2; ср. также раздел гл. / о международных поездках и туризме).

Систематическое сравнение влияния глобальной миграции возможно не во всех аспектах.

Первоначальное заселение отдаленных уголков мира, трансатлантическая миграция и европейские

завоевания и поселения являются уникальными и абсолютно неповторимыми историческими

событиями, имеющими, безусловно, мировое значение. То же самое можно сказать и о

работорговле, хотя ограниченная постоянная азиатская миграция XIX в. оставила не такой

глубокий исторический след. Ясно, что последствия всех этих глобальных и региональных

миграций были огромными. Для того чтобы оценить влияние новейших форм миграции, мы

должны исследовать их влияние на общества и экономику, которые коренным образом

отличаются от принимающих стран прошлых времен, что делает статистические сравнения

практически бессмысленными. Но несколько важных моментов можно все-таки отметить.

Самыми очевидными последствиями миграции являются демографические, изменяющие состав и

размер населения, как страны отправления, так и принимающей страны. Для современных

государств всеобщего благосостояния такие сдвиги имеют далеко идущие последствия

(совершенно не похожие на последствия миграций более ранних эпох) для уровня и

предоставления услуг по социальному обеспечению, жилья и образования, а также для

функционирования самой экономики. Традиционная мудрость ксенофобии утверждала, что

последствия для принимающих государств всеобщего благосостояния во всех отношениях негативные. Иммигранты вытесняют местных рабочих и бедняков с нижнего уровня рынка труда, перегружают

ветшающие системы социального обеспечения и, как правило, способствуют

постоянной утечке государственных финансов. Однако факты не подтверждают эту точку зрения.

В большинстве западных стран нет почти никакого роста местного населения, а в некоторых оно

даже уменьшается, что сопровождается серьезными сдвигами в возрастной структуре населения.

Так как продолжительность жизни увеличилась, а рождаемость снизилась, население многих

стран переживает процесс значительного старения. Это ведет к увеличению потребности в услугах

социального и пенсионного обеспечения и росту их стоимости. Влияние старения населения на

рынок труда и рабочей силы усугубляется и более ранним уходом на пенсию, добровольным

уходом с рынка труда, увеличением времени, затрачиваемого молодежью на образование с отрывом

от работы, и структурной безработицей. Таким образом, соотношение работающих и

неработающих или работающих иностранцев стало изменяться в пользу последних, увеличивая

финансовое давление на страны всеобщего благосостояния (см. Swan et al., 1991).

Иммиграция в настоящее время вносит значительный вклад в рост населения, облегчая, таким

образом, некоторые проблемы, возникающие в связи со старением населения в странах ОЭСР

(OECD, 1993а). В Австрии, Германии, Италии, Люксембурге, Швеции и Швейцарии абсолютный и

относительный рост населения происходит главным образом за счет иммиграции. В США, Канаде, Австралии, Греции, Норвегии и Нидерландах рост численности населения, обеспечиваемый миграцией,

сопоставим с его приростом за счет коренных жителей этих стран. Наконец, миграция вносит

небольшой вклад в демографические изменения, происходящие во Франции, Великобритании,

Бельгии, Португалии и Испании. Более того, некоторые систематические исследования,

посвященные изучению вклада иммигрантов в благосостояние страны, показали, что нет

никаких веских доказательств того, что выплачиваемые им пособия перевешивают сумму

выплачиваемых ими налогов (Borjas and Trejo, 1993; см. также обзор исследований в: Tapinos

and de Rugy, 1993). Конечно, в Западной Европе и Канаде влияние иммигрантов на

государство всеобщего благосостояния может быть действительно позитивным (Simon, 1984.)

1989; Akbari, 1989).

По сравнению с этим значительно сложнее определить экономическое воздействие

исторических образцов миграции на рынок труда и экономику в целом (см. Tapinos and de

Rugy, 1993). Оценка влияния миграции на уровень зарплаты и экономику в целом в

принимающих странах чревата проблемами определения, сбора данных, построения моделей

и т. д. Проделанную количественную работу можно считать в лучшем случае сомнительной

(мы вернемся к этому вопросу в разделе 6.6 со ссылкой на качественные исследования). С

другой стороны, для стран-источников миграции существовала определенная экономическая

выгода — уменьшение внутренней безработицы (Ghosh, 1996). Исследования в Южной Корее,

Пакистане и Шри Ланке указывают на значительную роль современной миграции в

уменьшении безработицы (ILO/UNDP, 1988). Однако мигрируют и те люди, которые не

являются частью внутренней рабочей силы, и в этом смысле миграция оставляет высокий

уровень безработицы неизменным. По сравнению с предыдущими эпохами в современной

миграции наблюдается тенденция к вымыванию наиболее квалифицированной и

образованной части рабочей силы, обедняющей внутреннюю экономику. Программа развития

ООН сообщает, что только Индия, Китай, Южная Корея и Филиппины потеряли 145 тыс.

научных кадров, уехавших в США за время с 1972 по 1985 гг. Но так же, как и в XIX в.,

основной экономической выгодой миграции в наши дни является отправка заработанных

денег на родину. В 1990 г. развивающиеся страны, благодаря мигрантам, получили 46 млрд.

долларов валового дохода и 37 млрд. долларов чистого дохода (UNDP, 1994)- Если учесть, что

значительный объем этих потоков идет не по официальным каналам, то общее количество

пересылаемых денег, вероятно, значительно больше и, таким образом, превышает

официальную финансовую помощь этим странам (см.: Atalik and Beeley, 1993)-

6.4.2 ИСТОРИЧЕСКИЕ ФОРМЫ: ОРГАНИЗАЦИОННЫЕ СРАВНЕНИЯ

Вполне очевидно, что в наши дни воздушный транспорт превосходит водный в качестве

главного средства глобальной миграции. Некоторые виды региональной миграции по-

прежнему идут через наземные границы, особенно через границу между Мексикой и США.

Однако сдвиги, произошедшие в видах транспорта, не изменили, хотя, может быть,

увеличили, концентрации миграционных потоков в ключевых точках — аэропортах,

определенных городах и т. д. Вследствие этого миграционные потоки на Запад встречаются

теперь с более суровой и институциализированной системой охраны границ и контролем въезда,

чем это было в эпоху протяженных неохраняемых границ, когда документы, удостоверяющие

гражданство, были редкостью.

Работорговля и передвижение азиатских рабочих были организованы «сверху» союзом

колониальных плантаторов и правительств, а в случае китайской и индийской миграции в

Северную Америку — железнодорожными компаниями. В XIX в. колониальные министерства

в Европе и колониальные власти за границей объединялись с филантропическими и

благотворительными обществами, чтобы направлять движение европейских эмигрантов в

«Новый Свет». В послевоенное время в Европе главным организатором и регулятором

миграционных потоков оставалось государство, но ключевым элементом в этой деятельности

стали Министерства труда, а не колоний. Наряду с этими организациями, в зависимости от

характера политики той или иной страны, участвовали представители капитала и трудящихся,

особенно тех видов промышленности, где нехватка рабочей силы была особенно острой. В

посылающих странах возникали агентства по размещению и занятости, организующие поток

рабочей силы, направляемый как легально, так и нелегально, в принимающие страны. Эти

агентства, действуя как один из факторов миграции и занимаясь отправкой людей, должны

были также организовывать воссоединение семей, равно как и новую иммиграцию.

На международном уровне степень регуляции миграционных процессов остается весьма

незначительной. Хотя обращение с беженцами и теми, кто просит убежища, начинает все

больше регулироваться международными договорами и соглашениями, пока еще нет

систематизированного международного режима или свода законов для регулирования

движения рабочей силы, сравнимого с теми, что регулируют торговлю и движение капитала.

Международная организация труда (ILO/MOT) со времени ее возникновения в начале XX в.

стремилась разработать основные положения, регулирующие отношение к труду (и сейчас выдвигает декларацию о фундаментальных правах в этом отношении), но только в Европейском

союзе были установлены обязательные международные легальные правила в отношении

рабочей силы, хотя и они зависят от государственной поддержки. На уровне одной страны

стремление ограничить международную мобильность людей принимало форму усиления

охраны границ и ужесточение правил, регулирующих процесс миграции. В то же время

мигранты сталкиваются с постановлениями, ограничивающими возможности получения

гражданства (см.: Hollifield, 1992).

Эти процессы отражают явное различие между образцами стратификации миграций XIX и

конца XX вв. Если в XIX в. миграционные потоки двигались, как правило, с севера на юг, то

сегодня в основном они идут с юга на север и с востока на запад. Это имеет серьезные

последствия, особенно для европейских государств, так как новый уровень иммиграции

принес новые модели социальной стратификации. Больше всего это затронуло Швецию и

Германию. В обоих государствах процент иностранцев в населении в конце XIX в. был крайне

мал: o,i% в Швеции и о,з% в Германии. В последующие зо—4° лет эти цифры выросли до

максимума: в о,4% для Швеции в 1920 г. и 1,9% для Германии в 1910 г. В годы между

мировыми войнами произошел спад, а после войны резко обозначился стремительный рост.

Между 1960 и 1990 гг. доля иностранцев среди населения Швеции выросла с 2,5% до 5,6% и с

1,2% до 8,2% — в Германии. В то же время в обеих странах впервые появилось значительное количество неевропейцев и чернокожих (Mitchell, 1975; 1992; SOPEMI, 1991 и предыдущие годы, 1992).

В Великобритании наблюдаются те же тенденции, усложненные степенью натурализации тех

людей, что приезжают в Соединенное королевство. Иностранное население, по данным 1990 г.,

составляло около з,3%> но эти данные не учитывают заметные и весьма многочисленные

этнические сообщества, члены которых имеют британское гражданство. Великобритания, как

Германия и Швеция, является многонациональным, если не мультикультурным, государством,

каким она не была в XIX в. Франция несколько отклоняется от этой модели, поскольку в XIX в. у

нее был очень высокий уровень внутренней и низкий уровень трансатлантической миграции.

Иностранное население во Франции, составлявшее в 1870 г. 2,1%, выросло до 6,6% в 1930 г. и

снова снизилось к 1950 г. Миграция последнего времени повысила долю иностранцев до 6,4% в

1990 г. (Mitchell, 1975; 1992; SOPEMI).

Трудно предоставить данные по Японии, но можно с уверенностью утверждать, что современный

уровень иммиграции не имеет равных за всю историю этой страны. Как мы могли уже понять,

обсуждая проблему интенсивности, США были многонациональным государством с момента

своего возникновения и доля иностранцев в нем была исключительно велика — 13,9% в 1870 г. и

максимум 14% в 19ю г. Резкое снижение иммиграции в период между мировыми войнами в

сочетании с быстрым ростом местного населения привело к падению доли иностранцев до 6% в

послевоенную эпоху. Однако иммиграция последнего времени увеличила эту цифру до 8%, а

вместе с нелегальной иммиграцией она вполне может превышать ю%. Уровень иммиграции

(измеряемый количеством иммигрантов на ю тыс. населения) в первой половине 9о-х гг. XX в. не

имеет себе равных в истории, и нет ни малейших признаков его радикального снижения (Mitchell,

1983; US Department of Commerce, 1972; SOPEMI). Более того, США приближаются к более

высокому уровню этнического разнообразия, чем в XIX в., включающему не только европейцев и

африканцев, но также латиноамериканцев и азиатов.

Однако перечисленные тенденции не объясняют значительные различия в культурном опыте и

социальных связях групп мигрантов. С. Каслс и М. Миллер провели полезное различие между

формированием этнических меньшинств и этнических общин (Castels and Miller, 1993)- В первом

случае этнические группы не только подвергаются сегрегации на рынке труда и по месту

проживания (гетто), но и испытывают значительные социальные, культурные и политические

ограничения. Они существуют как маргинальные группы на окраине обороняющегося местного

общества, которое отказывает иммигрантским общинам в полном или хотя бы частичном

гражданстве, что позволило бы им занять какое-то законное место в более широком

мультикультурном обществе. Напротив, этнические общины существуют там, «где иммигранты и

их потомки рассматриваются как составная часть мультикультурного общества, которое стремится

изменить их культурную идентичность» (Castels and Miller, 1993- P- 195)- Фактически, как утверждают

авторы, ни в одной стране нет групп, которые бы точно подходили к одной из этих

категорий. Эти идеальные типы не отражают и всего разнообразия опытов различных этнических

групп в одной стране. Но почти все страны находятся между этими двумя полюсами. Авторы

исследования, на которое мы ссылаемся, считают, что Австралия более близка к модели

этнических общин, а Германия — к модели этнических меньшинств. Мы еще вернемся к рассмотрению некоторых сложных культурных последствий миграции в гл. /> когда речь зайдет о культурной глобализации. Здесь же мы сосредоточимся на понятиях национальной принадлежности и гражданства.

С. Каслс и М. Миллер рассматривают четыре модели гражданства в западных странах, которые

свидетельствуют об отношении к гражданству и национальной идентичности и вместе с тем

непосредственно зависят от государственной политики, которая формируется в этом культурном

контексте: иммиграционной политики, политики натурализации, образовательной и культурной

политики (Castles and Miller, 1993)- Эти четыре модели/стратегии суть следующие: иллюзорная,

исключающая (exclusionary), республиканско-имперская и мультикультурная. Иллюзорное

отношение к иммигрантам является не столько моделью гражданства, сколько намеренным

пренебрежением к иммигрантским общинам. И в Японии, и в Италии представители

государственной власти и политики закрывают глаза на значительные размеры нелегальной

иммиграции. Конечно, это не означает, что вопрос о гражданском статусе мигрантов обходится

стороной; это, скорее, не-ре-шение, которое обуславливает высокую степень маргинализации и

ограничений и является как бы маской политического молчания, под которой может скрываться

местный расизм. Исключающая модель — это в широком смысле модель этнического

национализма, в которой родство, этнический и лингвистический статус служат основой базис

гражданства. В Швейцарию, Германию и Бельгию, где преобладает в основном эта модель,

мигранты приехали, в первую очередь, по строго регулируемым гостевым рабочим программам.

Легальный статус иммигрантов признается, но он ниже статуса граждан принимающего

государства. Возможности натурализации и принятия гражданства крайне ограничены, а официальные и неформальные культурные контакты между иммигрантами и местным обществом

неравноправны и сдержанны.

Республиканско-имперская модель разнообразнее всех остальных, так как она состоит из сложной

и нерасторжимой смеси разных моделей гражданства. Эта модель связывает гражданский статус

прежде всего с местом жительства (а не с национальностью) и легче допускает переход от статуса

иммигранта к гражданству, чем исключающая модель. Это особенно относится к мигрантам

второго поколения, родившимся в принимающей стране, и к гражданам бывших колоний, которые

приезжают в метрополии на более благоприятных, хотя и не вполне неопределенных, условиях,

чем гостевые рабочие. Национальная принадлежность не является ограничивающим фактором, и

безусловно признается взаимодействие между культурами и обществами метрополии и колоний,

но культура метрополии остается доминирующей. Примером этой модели могут служить Великобритания, Франция и в какой-то степени Нидерланды.

Наконец, мультикультурная модель гражданства — такая модель, для которой миграция, как

правило, является постоянной и получение гражданства гарантировано. В своей идеальной форме

она предусматривает цивилизованный национализм, при котором существует множество

идентичностей и прежние культуры иммигрантов переосмысливаются в свете новых волн

иммиграции. Это, конечно, очень идеализированная модель. С. Каслс и М. Миллер признают

ассиметричность власти и законности, проявляющуюся, например, в США между доминирующей

культурой белых и множеством прочих культур и групп (испанскими, африканскими, азиатскими).

Они утверждают, что Канада, Австралия и Швеция больше всех соответствуют этой модели.

Хотя буря националистической политики и шумиха по поводу идентичности, гражданства и

законности сильнее охватили развивающиеся страны (и бывшие советские республики), в шести

странах, составляющих предмет нашего case study, эти проблемы тоже возникали и возникают.

Экономическая неопределенность послевоенных лет в совокупности с неспособностью найти

цивилизованные способы решения проблем, связанных с присутствием большого количества

неевропейцев, означало, что стратегии гражданства и национальной идентичности,

осуществляемые в Европе и Америке, подвергаются атаке (Lithman, 1987; Solomos and Wrench,

1993). Пример Швеции доказывает, что даже кажущийся наиболее устойчивым

мультикультурализм подвержен воздействию этих сил. В этой стране официальный

мультикультурализм выражается в щедрых субсидиях с целью облегчить процесс натурализации и

в политике предоставления убежища и социального обеспечения иммигрантам. Школы со вторым

языком и меры по социальному обеспечению обязаны своим существованием открытому

(inclusive) универсализму шведской социал-демократии. Сделав свои политические удачи

вектором межклассового универсализма, обожествляемого в шведском государстве всеобщего

благосостояния, социал-демократия с ее идеологией эгалитаризма вряд ли бы потерпела какое бы

то ни было исключение на основе этнической принадлежности. Однако финансовые и

экономические столпы открытого социал-демократического государства начали расшатываться, и

в свою очередь отношение к иммигрантам и природа шведской национальной идентичности оказались

под вопросом. Увеличение числа иммигрантских общин и стремительный рост

экономической и политической неопределенности привели в начале 9о-х гг. к возникновению

откровенно расистских националистических групп и распространению популистской ксенофобии.

Если в Швеции в последние годы отмечается подъем расистского национализма, то

неудивительно, что на долю стран с менее открытой моделью гражданства выпала похожая

политическая судьба (Harris, 1990). Германия и Франция начали процесс послевоенной

иммиграции, руководствуясь более нетерпимыми понятиями о национальной идентичности, что

вскормило более устойчивых и влиятельных крайне правых политиков, главным образом

Республиканцев (Die Republikaner) в Германии и Национальный фронт во Франции. Подобные же

движения, объединяющие оппозиционно настроенных политиков, недовольные элементы

рабочего и среднего классов возникли в Бельгии, Австрии и Нидерландах, хотя большая часть

этих настроений нашла свое отражение еще в «Ломбардских законах» в Италии. В

Великобритании успехи на выборах и организационные возможности крайне правых были отчасти

ограничены барьерами электоральной системы и тем, что большая часть этой политической

территории была занята правым крылом Консервативной партии.

Америка стоит несколько в стороне от этих тенденций. Этническая принадлежность и

национальная идентичность были спорной областью со времен возникновения США. Более того,

отказ от старой ассимиляционной модели «плавильного котла» американской идентичности был

инициирован не новыми волнами иммиграции, а взрывами протеста со стороны участников

движения за гражданские права в бо-х гг. Этот конфликт подогрел начавшиеся вслед за тем споры

об американской идентичности и о противоположных республиканско-ассимиляционной и

мультикультурной моделях. Хотя причины этих конфликтов носят иной характер, нежели в

Европе, реакции на них обнаруживают черты сходства. Америка стала свидетельницей

возрождения превосходства белых, все более резких установок по отношению к нелегальным

иммигрантам и нового утверждения превосходства культуры WASP'oB (белых

англосаксонских протестантов — White Anglo-Saxon Protestant), которой был брошен вызов

бунтами 60-х гг. Успех референдума 1997 г. в Калифорнии о снижении пособий и услуг штата

не имеющим документов иностранцам указывает на принятие новой — исключающей и

прямо-таки драконовской — модели гражданства.