ПЫЛАЮЩИЙ РАЗУМ

БЕЗУМИЕ, ОТСУТСТВИЕ ТВОРЕНИЯ

Может быть, наступит такой день, когда перестанут по­нимать, что такое безумие. Эта фигура замкнется на себе, не позволяя более разгадывать следы, которые она оставит. А для несведущего взгляда будут ли сами эти следы чем-то иным, нежели простыми черными отметинами? Вернее всего, они будут вписаны в конфигурации, которые сегодня нам никак не нарисовать, но которые з будущем станут не­обходимыми координатами прочтения нашего бытия к на-шей культуры, нас самих. Тогда Арто будет принадлежать к почве нашего языка, а не к его разрыву; неврозы будут кон­ститутивными формами нашего общества (а не отклонени­ями от них). И все то, что сегодня мы переживаем как нечто предельное, или странное, или невыносимое, достигнет без­мятежной позитивности. И все Запредельное, Внеположен-ное, все, что обозначает ныне наши пределы, станет, чего Доброго, обозначать нас самих.

Останется только загадка этой Внеположенности. Люди будут спрашивать себя, что же за странное разграничение

ФИЛОСОФСКИЙ БЕСТСЕЛЛЕР

играло нашей историей с глубокого Средневековья и вплоть до XX века, а может быть, и дольше? Почему западная культура отбросила в сторону своих рубежей то, в чем она вполне могла узнать самое себя, то, в чем она себя действи­тельно узнавала, правда, выбирая при этом окольные пути? Почему, ясно поняв в XIX веке и даже раньше, что безумие образует обнаженную истину человека, она, тем не менее, оттеснила его в это нейтральное и неясное пространство, где его как будто бы и не было? И почему при этом надо было воспринять в себя слова Нерваля или Арто, почему надо было узнавать себя в словах, а не в поэтах?

Вот когда поблекнет живой образ пылающего разума. Привычная игра всматриваться в самих себя с другого края, со стороны безумия, вслушиваться в голоса, которые, при­ходя к нам из дальнего далека, говорят нам почти что нашу собственную истину, эта игра, с ее правилами, тактичес­кими ходами, изобретательными уловками, допустимыми нарушениями ее законов, станет навсегда не чем иным, как сложным ритуалом, значения которого обратятся в пепел. Что-то вроде величественных церемоний потлатча в арха­ических обществах. Или причудливого двуличия практик колдовства и процессов над ними в XIV веке. В руках исто­риков культуры останутся лишь сведения об узаконенных мерах принудительного заключения умалишенных и меди­цинском обслуживании, но, с другой стороны, о внезапном, ошеломительном включении в наш язык слова тех, кого ис­ключали таким образом из общества.

Какова будет техническая опора такого изменения? Обре­тенная медициной возможность лечения психического забо­левания, как любой другой органической болезни? Точный фармакологический контроль всех психических симптомов? Или же достаточно строгое определение отклонений пове­дения с тем, чтобы общество вполне могло предусмотреть для каждого из них подходящий способ нейтрализации? Или же возможны другие изменения, ни одно из которых не упразднит реально психическое заболевание, но всеобщий