ШАНС АЛЬТЕРНАТИВЫ

8. Историческое обязательство философии

Связь аналитической философии с реальностью иска­женного мышления и слова отчетливо обнаруживается в трактовке ею универсалий. Выше мы уже затрагивали эту проблему, когда рассматривали исторический по существу и в то же время трансцендентный, всеобщий характер философских понятий. Теперь необходимо оста­новиться на этом более детально. Будучи далеко не только абстрактным вопросом эпистемологии или псе­вдоконкретным вопросом языка и его употребления, вопрос о статусе универсалий находится в самом центре философского мышления. Ибо именно трактовка уни­версалий выявляет место философии в интеллектуаль­ной культуре — ее историческую функцию.

Современная аналитическая философия намеревает­ся изгнать такие «мифы» или метафизические «при­зраки», как Ум, Сознание, Воля, Душа, Я, растворяя интенцию этих понятий в высказываниях по поводу конкретных однозначно определяемых операций, дей­ствий, сил, положений, склонностей, умений и т.д. Но, как это ни странно, результат обнаруживает бессилие деструкции — призрак продолжает являться. В то вре­мя как любая интерпретация или перевод могут аде­кватно описать определенный умственный процесс, акт

10*

III. Шанс альтернативы

представления того, что я подразумеваю, говоря «я», или того, что подразумевает священник, говоря, что Мэри — «хорошая девочка», ни одна из этих перефор­мулировок, ни их общая сумма, по-видимому, не в состоянии ни схватить, ни даже очертить полное зна­чение таких терминов, как Ум, Воля, Я, Добро. Эти универсалии продолжают жить как в повседневном, так и в «поэтическом» употреблении, причем в обоих слу­чаях они отличаются от различных форм поведения, которые согласно аналитическому философу осуще­ствляют их значение.

Разумеется, такие универсалии нельзя обосновать ут­верждением, что они обозначают целое, которое не совпадает со своими частями и превосходит их. Оче­видно, это так, но это «целое» требует анализа неиска­женного опытного контекста. Если же этот экстра­лингвистический анализ отбрасывается, а повседневный язык принимается за чистую монету,— т.е. если лож­ный универсум общего взаимопонимания между людь­ми подменяет преобладающий универсум непонимания и управляемого общения,— то обвиняемые универса­лии, безусловно, становятся переводимыми и их «ми­фологическое» содержание может быть разложено на формы поведения и намерений.

Однак© это разложение само должно быть поставлено под сомнение — и не только от имени философа, но и от имени обычных людей, в чьей жизни и дискурсе такое разложение происходит. И не их поступки или слова тому причиной; они втянуты в это насильно, так как вынуждаются «обстоятельствами» идентифициро­вать свое сознание с мыслительными процессами, а

8. Историческое обязательство философии

свое Я с ролями и функциями, которые им приходится выполнять в их обществе. Если философия не видит, что эти процессы перевода и идентификации являются социальными процессами — т.е. калечением сознания (и тела) индивидов их обществом,— то философия борется всего лишь с призраком той субстанции, деми­стифицировать которую она стремится. Мистифици­рующий характер присущ не понятиям «ум», «Я», «со­знание» и т.п., а скорее их бихевиористскому переводу. Этот перевод ложен именно потому, что он без коле­баний переводит понятия в формы действительного поведения, склонности и предрасположения и тем са­мым принимает за действительность изувеченную и организованную поверхность явлений (которые сами по себе вполне реальны!).

Однако даже в этой битве призраков мы находим призыв к силам, которые могли бы привести эту наду­манную войну к концу. Одна из беспокоящих ана­литическую философию проблем — это проблема вы­сказываний с такими категориями, как «нация», «го­сударство», «Британская конституция», «Оксфордский университет», «Англия»¹. Этим категориям не соответ­ствуют никакие конкретные данности, и все же вполне имеет смысл и даже необходимо следует говорить, что «нация» мобилизована, что «Англия» объявила войну,

¹ См. Gilbert Ryle, The Concept of Mind, loccit., p. 17f. и далее; J.Wisdom, -«Metaphysics and Verification»//P/ii/osqp% and Psycho-Analysis, Oxford 1953; A.G.N.Flew, Introduction to Logic and Language (First Series), Oxford 1955; D.F.Pears, «Universals»'//Ibid., Second Series, Oxford 1959; J.O.Urmson, Philosophical Analysis, Oxford 1956; B.Russell, My Philosophical Development, New York 1959, p. 223 f.; Peter Laslett (ed.) Philosophy, Politics and Society, Oxford 1956, p. 22 ff.

IIL Шанс альтернативы

что я учился в «Оксфордском университете». Любой отредактированный перевод таких высказываний, по-видимому, меняет их смысл. Мы можем сказать, что Университет не является какой-то конкретной дан­ностью помимо его различных колледжей, библиотек и т.п., но всего лишь способом, организующим эти последние, и точно такое же, только модифицированное объяснение мы можем приложить к другим высказы­ваниям. Однако способ, которым организуются, объ­единяются и управляются такие вещи или люди, вы­ступает как сущность (entity), отличная от ее составных частей — причем в такой степени, что она может рас­поряжаться жизнью и смертью, как в случае нации и конституции. Люди, приводящие приговор в испол­нение, если их личность вообще можно установить, делают это не как индивиды, а как «представители» Нации, Корпорации, Университета. Конгресс Соединен­ных Штатов, собравшийся на сессию, Центральный Ко­митет, Партия, Совет Директоров и Управляющих, Пре­зидент, Попечители и Факультет, заседание и принятие решений в политике являются вполне осязаемыми сущ­ностями (entities) помимо и сверх составляющих их индивидов. Их осязаемость — в протоколах, в резуль­татах их решений, в ядерных вооружениях, которые они заказывают и производят, в назначениях, заработ­ной плате и требованиях, которые они устанавливают. Заседая в ассамблее, индивидуумы становятся предс­тавителями (часто неосознанно) институтов, а также влияний, интересов, воплощенных в организациях. Их решениями (в виде голосования, давления, пропаган­ды),— которые сами являются результатом конкуриру-

8. Историческое обязательство философии

ющих институтов и интересов — Нация, Партия, Кор­порация, Университет приводятся в движение, сохра­няются и воспроизводятся как (относительно) закон­ченная, универсальная действительность, господствую­щая над конкретными институтами или людьми ей подчиненными.

Эта навязываемая сверху действительность приняла форму независимого существования; поэтому высказы­вания, которые к ней относятся, подразумевают реаль­ное общее понятие и не могут быть адекватно переве­дены в высказывания относительно частных явлений. И все же потребность в таком переводе, протест против его невозможности указывают, что здесь не все одно­значно. Все же имеет смысл то, что «Нация» или «Партия» должны быть переводимыми на язык своих составных частей и компонентов. И то, что это не так,— это исторический факт, с которым сталкивается лингвистический и логический анализ.

Дисгармония между индивидуальными и обществен­ными потребностями и недостаток представительных учреждений, в которых индивиды работали бы для себя и высказывались бы за себя, ведет к действительности таких категорий, как Нация, Партия, Конституция, Кор­порация, Церковь — действительности, которая не сов­падает ни с одной конкретной данностью (entity) (инди­видом, группой или учреждением). Такие категории выражают различные степени и формы овеществления. Их независимость, пусть реальная, одновременно непод-линиа, поскольку это независимость определенных сил, организующих общество как целое. По-прежнему со­храняется необходимость в обратном переводе, который

III. Шанс альтернативы

бы разрушил неподлинную субстанциальность катего­рии,— но это уже политическая необходимость.

Они верят, что они умирают за Класс, а умирают за партийных лидеров. Они верят, что они умирают за Отечество, а умирают за Промышленников. Они верят, что они умирают за свободу Личности, -а умирают за Свободу дивидендов. Они верят, что они умирают за Пролетариат, а умирают за его Бюрократию. Они верят, что они умирают по приказу Государства, а умирают за деньги, которые владеют Государством. Они верят, что они умирают за нацию, а умирают за бандитов, затыкающих ей рот. Они верят—но зачем верить в такой тьме? Верить, чтобы умирать? — когда все дело в том, чтобы учиться жить?¹

Вот подлинный «перевод» гипостазируемых катего­рий на язык конкретности, который все же признает реальность категории, называя ее при этом настоящим именем. Гипостазируемое целое сопротивляется анали­тическому разложению, и не потому что оно представ­ляет собой мифическую сущность, стоящую за обыч­ными явлениями и действиями, а потому что в нем — конкретная, объективная основа их функционирования в данном социальном и историческом контексте. Как таковое, оно — реальная сила, которую чувствуют и осуществляют индивиды в своих действиях, обстоя­тельствах и отношениях. Они соучаствуют в нем (в очень неравной мере); оно определяет их существование и их возможности. Таким образом, призрак реален, ибо это призрак действительности, признающей только си­лу,— т.е. отделившейся и независимой власти целого над индивидами. Причем это целое — не просто вос­принимаемый Gestalt (как в психологии), не метафи-

¹ Francois Perroux, La Coexistence pacifique, loc. cit. vol. Ill, p. 631.

8. Историческое обязательство философии

зический абсолют (как у Гегеля) и не тоталитарное государство (как в скудной политической науке) — это существующее положение дел, определяющее жизнь ин­дивидов.

Однако, даже если мы приписываем такого рода реальность этим политическим категориям, значит ли это, что все остальные категории обладают совершенно иным статусом? Да, это так, но их анализ слишком легко удерживается в рамках академической филосо­фии. Последующее обсуждение не претендует на вхож­дение в «проблему универсалий»-, но лишь пытается осветить (искусственное) ограничение масштаба фило­софского анализа и указать на необходимость выйти за пределы этих ограничений. Обсуждение будет снова сосредоточено на субстанциальных,— в отличие от логи­ко-математических категорий (множество, число, класс и т.д.),— причем прежде всего на наиболее абстрактных и спорных понятиях, являющих собой реальный вызов философскому мышлению.

Субстанциальная категория не просто абстрагируется от конкретной сущности, она также обозначает иную сущность. Сознание не совпадает с осознанными дей­ствиями и поведением. Его реальность можно попы­таться описать как способ или форму, в которых эти отдельные действия синтезируются и интегрируются индивидом. Соблазнительно было бы сказать — a priori синтезируются «трансцендентальной апперцепцией»-, в том смысле, что интегрирующий синтез, который делает частные процессы и действия возможными, предше­ствует им, формирует их и отличает их от «других сознаний». Однако эта формулировка была бы наси-

III. Шанс альтернативы

лием над понятием Канта, поскольку приоритет такого рода сознания эмпиричен и включает в себя сверх­индивидуальный опыт, идеи и устремления определен­ных социальных групп.

С учетом этих характеристик сознание вполне можно было бы назвать склонностью, предрасположенностью или способностью. Однако это не одна склонность или способность человека среди других, но, в строгом смыс­ле, общая склонность, которая присуща в различной степени членам одной группы, класса, общества. На этой основе различие между истинным и ложным со­знанием приобретает большое значение. Первое должно синтезировать данные опыта в понятиях, отражающих, насколько возможно полно и адекватно, данное обще­ство в данных фактах. Я предлагаю это «социологичес­кое»- определение не из-за какого-либо предубеждения в пользу опыта, а из-за фактического вторжения обще­ства в данные опыта. Следовательно, подавление обще­ства в формировании понятий равносильно академичес­кому ограничению опыта, урезыванию значения.

Более того, нормальное ограничение опыта порож­дает всепроникающее напряжение, даже конфликт, меж­ду «сознанием» и психическими процессами, между «сознанием»- и сознательными действиями. Если я го­ворю о сознании человека, я имею в виду не просто его психические процессы, как они обнаруживаются в его выражении, речи, поведении и т.д., не просто его склонности или способности как переживаемые или выводимые из опыта. Я также подразумеваю то, чего он не выражает, к чему он не выказывает склонности, но что несмотря на это присутствует и определяет в

8. Историческое обязательство философии

значительной степени его поведение, его понимание, формирование и масштаб его понятий.

Таким образом, это «негативно присутствующее» суть специфические силы «окружающей среды», которые пре-формируют сознание индивида для спонтанного от­брасывания определенных фактов, условий, отношений. Они присутствуют как отвергаемый материал. Само их отсутствие (abscence) — реальность, положительный фактор, объясняющий актуальные психические процес­сы индивида, значение его слов и поведения. Значение для кого? Не только для профессионального философа, чьей задачей является исправление той неправды, ко­торая пронизывает универсум повседневного дискурса, но и для тех, кто страдает от этой неправды — для Джо Доу и Ричарда Роу. Современный лингвистический анализ устраняется от этой задачи, интерпретируя по­нятия в терминах обедненного и преформированного сознания. На карту поставлена неурезанная и неочищен­ная направленность определенных основных понятий, их функция в неподавленном понимании действительнос­ти — в нонконформистском, критическом мышлении.

Приложимы ли только что представленные заме­чания относительно действительного содержания таких категорий, как «ум» и «сознание», к другим понятиям, таким как абстрактные и в то же время самостоятельные категории Красоты, Справедливости, Счастья и их про­тивоположностей? Нам кажется сам факт, что эти не­переводимые категории постоянно оказываются узло­выми пунктами мышления, отражает несчастное со­знание разделенного мира, в котором «то, что есть» меньше, чем «то, что может быть», и даже отрицает

III. Шанс альтернативы

его. Неустранимое различие между универсалией и со­ответствующими ей конкретными данностями, по-ви­димому, укоренено в первичном опыте непреодолимого различия между потенциальностью и актуальностью — между двумя измерениями единого переживаемого ми­ра. Универсалия охватывает в одной идее возможности, реализованные и в то же самое время замороженные (arrested) в действительности.

Говоря о красивой девушке, красивом пейзаже, кра­сивой картине, я, безусловно, подразумеваю весьма раз­личные вещи. Общее для всех них — «красота» — не какая-то таинственная сущность или таинственное сло­во. Напротив, вероятно, нет ничего более непосред­ственно и ясно переживаемого, чем явленность «кра­соты» в различных красивых объектах. Молодой парень и философ, артист и гробовщик могут «определить» ее совершенно различным образом, но все они опреде­ляют одно и то же состояние или условие — опреде­ленное качество или качества, благодаря которым кра­сивое контрастирует с другими объектами. В этой неопределенности и непосредственности красота пере­живается в красивом — т.е. она видится, слышится, ощущается как запах и прикосновение, чувствуется, постигается. Она переживается почти как потрясение — вероятно, благодаря контрастирующему характеру кра­соты, которая прорывает круг повседневного опыта и открывает (на краткий миг) иную действительность (возможно, включающую в себя испуг как структурный элемент)¹.

¹ Рильке, Дутские элегии, первая элегия.

8. Историческое обязательство философии

Это описание носит именно тот метафизический ха­рактер, который позитивистский анализ хочет устра­нить с помощью перевода, но перевод устраняет то, что требовалось определить. Существует множество бо­лее или менее удовлетворительных «технических» опре­делений красоты в эстетике, но, кажется, только одно сохраняет переживаемое содержание красоты и поэтому является наименее точным — красота как «promesse de bonheur»¹. Оно схватывает связь с состоянием людей и вещей и с отношениями между ними, которые мгно­венно возникают и исчезают, которые проявляются в таком множестве различных форм, сколько существует людей, и которые своим исчезновением открывают ви­дение возможного.

Протест против неясного, скрытого, метафизического характера таких универсалий, настойчивое требование знакомой конкретности и безопасной надежности здра­вого и научного смысла до сих пор обнаруживают нечто от той первобытной тревоги, которая именно и направ­ляла зафиксированную в письменных источниках фило­софскую мысль в ее эволюции от религии к мифологии и от мифологии к логике; защита и безопасность по-прежнему составляют важнейшую часть как интеллек­туального багажа, так и национального бюджета. Нам кажется, что неочищенный опыт ближе к абстрактному и универсальному, чем аналитическая философия, ибо он причастен метафизическому миру.

Универсалии представляют собой первичные элемен­ты опыта,— универсалии не как философские понятия,

¹ Стендаль.

III. Шанс альтернативы

а как качества самого мира, с которым мы ежедневно сталкиваемся. В наши переживания входит нечто: на­пример, снег, дождь или жара; улица; офис или босс; любовь или ненависть. Конкретные вещи (данности) и события появляются только в пучке и континууме отношений, как происшествия и части в общей струк­туре, с которой они неразрывно связаны; они не могут появляться никаким другим способом, не теряя своей самотождественности. Как конкретные вещи и события они существуют только на общем фоне, который явля­ется не просто фоном — но конкретной основой, на которой они вырастают, существуют и проходят. Эта основа структурирована такими универсалиями, как цвет, форма, плотность, твердость или мягкость, свет или тьма, движение или покой. В этом смысле универ­салии, по-видимому, обозначают «вещество» мира:

Вероятно, мы могли бы определить -«вещество» мира как то, что обозначается словами, которые при правильном употреб­лении выступают как субъекты предикатов или термины отно­шений. В этом смысле, следовало бы говорить, что вещество мира состоит скорее из таких вещей, как белизна, чем из объектов, обладающих свойством быть белыми... Такие качества, как белое, твердое или сладкое традиционно рассматривались как универсалии, но если вышеприведенная теория верна, они синтаксически более близки к субстанциям.¹

Субстанциональный характер «качеств» указывает на опытный источник возникновения субстанциональных универсалий, на способ, которым понятия возникают в непосредственном опыте. Гумбольдт в своей фило­софии языка подчеркивает опытный характер понятия

¹ Bertrand Russell, My Philosophical Development (New York, Simon and Schuster, 1959), p. 170—171.

8. Историческое обязательство философии

в его связи со словом, что ведет к предположению об изначальном родстве не только между понятиями и словами, но и между понятиями и звуками (Laute). Однако, если слово как носитель понятий является реальным «элементом»- языка, оно не передает понятие готовым и не содержит его в уже законченном и «зам­кнутом» виде. Слово лишь подсказывает понятие и соотносится с универсалией¹.

Но именно отношение слова к субстанциональной универсалии (понятию) делает невозможным, по мне­нию Гумбольдта, представить происхождение языка сна­чала как введение слов для обозначения объектов, а потом дальнейшее их комбинирование (Zusammenjh-gung):

В действительности речь не складывается из предшествующих ей слов, совсем наоборот слова возникают из целого речи (aus dem Ganzen der Rede)?

«Целое», о котором здесь идет речь, должно быть очищено от всех недоразумений в смысле независимой сущности, «гештальта» и т.п. Понятие каким-то образом выражает различие и напряжение между потенциально­стью и актуальностью — и тождество в этом различии. Оно проявляется в отношении между качествами (бе­лое, жесткое; но также и красивое, свободное, справед­ливое) и соответствующими понятиями (белизна, твер­дость, красота, свобода, справедливость). Абстрактный характер последних, по-видимому, обозначает более кон­кретные качества как частичные реализации, аспекты,

¹ Wilhelm v. Humboldt, Ueberdie Verschiedenheit des memchkchen Sprac-
hbaues... loc.cit, S. 197.

2 Ibid., S. 197.

Ill Шанс альтернативы

проявления более универсального и более «превосход­ного» качества, которое может переживаться в кон­кретном¹.

В силу этого отношения конкретное качество, по-видимому, представляет собой в такой же мере от­рицание, как и реализацию универсалии. Снег белый, но не «белизна»; девушка может быть красивой, даже красавищй, но не «красотой»; страна может быть сво­бодной (в сравнении с другими), потому что ее народ обладает определенными свободами, но она не является воплощением самой свободы. Более того, понятия име­ют смысл только в опытном сопоставлении со своими противоположностями: белое с небелым, красивое с некрасивым. Отрицательные высказывания иногда под­даются переводу в положительные; «черное» или «се­рое» для «небелого», «безобразное» для «некрасивого».

Эти формулировки не меняют отношения между аб­страктным понятием и его конкретной реализацией: всеобщее понятие обозначает то, что одновременно и является и не является отдельной сущностью. Пере­формулируя значение в непротиворечивом суждении, перевод может устранить скрытое отрицание, но непе-реведенное высказывание отражает реальную необхо­димость. Абстрактные существительные (красота, сво­бода) — «больше», чем качества («красивое», «свобод­ное»), приписываемые конкретному человеку, вещи или состоянию. Субстанциальная категория имеет в виду качества, превосходящие любой индивидуальный опыт и присутствующие в сознании не как плод воображения

1 См. стр, 282.

8. Историческое обязательство философии

и не как более логичные возможности, а как «вещество», из которого состоит наш мир. Как снег не является чисто белым, так никакой жестокий зверь или человек не являет собою всей жестокости, известной людям — известной, как неистощимая сила в истории и вообра­жении.

Далее, существует большой класс понятий,— и, сме­ем утверждать, философски релевантных понятий,— в которых количественное отношение между всеобщим и особенным принимает качественный аспект, и аб­страктная категория, по-видимому, обозначает потен­циальности в конкретном, историческом смысле. Одна­ко понятия «человек», «природа», «справедливость», «красота» или «свобода» вполне поддаются определе­нию, они синтезируют опытное содержание в идеи, которые трансцендируют свои частные реализации как нечто такое, что должно быть превзойдено, преодолено. Таким образом, понятие красоты охватывает всю еще не реализовавшуюся красоту, а понятие свободы всю еще не достигнутую свободу.

Или другой пример: философское понятие «человек» указывает на полное развитие человеческих способнос­тей, которые являются его отличительными способнос­тями и которые проявляются как возможности тех условий, в которых человек реально живет. Это понятие артикулирует качества, считающиеся «типично челове­ческими», Неясность этой фразы поможет раскрыть двойственность таких философских определений — а именно, они собирают качества, присущие всем людям в противоположность другим живым существам и в то

III. Шанс альтернативы

же время претендуют на то, чтобы быть наиболее аде­кватной или наивысшей реализацией человека*.

Таким образом, такие категории выступают концеп­туальными инструментами для понимания конкретного существования вещей в свете их возможностей. Будучи одновременно историческими и сверхисторическими, они концептуализируют материал, из которого состоит переживаемый мир, причем концептуализируют его с учетом его возможностей, ограничиваемых, подавляе­мых и отрицаемых действительностью. Ни опыт, ни суждение не являются частным делом. Философские понятия формируются и развиваются через осознание общих условий в историческом континууме; они вы­рабатываются с индивидуальной позиции внутри опре-

¹ Эту интерпретацию, делающую упор на нормативный характер универсалий, можно соотнести с концепцией всеобщего в древнегречес­кой философии — а именно, с понятием наиболее общего как высшего, первого по •«совершенству» и, следовательно, как истинной действитель-HocTH(the real reality): «...всеобщность — не субъект, а предикат, причем предикат первичности (firstness), присущей высшей, совершенной дей­ствительности (implicit in superlative excellence of performance). Всеоб­щность, так сказать, всеобща, именно потому и в той мере, по какой она «подобна» первичности. Она всеобща, поэтому, не в смысле логичес­кой категории или понятия класса, а в смысле нормы, которая как раз вследствие всеобщей связанности способна объединить множественность частей в единое целое. Крайне важно понять, что отношение этого целого к своим частям не механическое (целое - сумме своих частей), а имманентно телеологическое (целое - отлично от суммы своих частей). Более того, это имманентно телеологическое понимание целого как функционального, но не служащего внешней цели, при всей его реле­вантности для феномена жизни, не является исключительно или даже преимущественно «организмической» категорией. Оно коренится скорее в имманентной, внутренней функциональности совершенства как тако­вого, объединяющего многообразное именно в процессе его «аристок-ратиэации», так что совершенство и единство являются условиями самой действительности многообразного как такового». Harold А.Т. Reiche, ■«General Because First*: A Presocratic Motive in Aristotle's Theology (Mas­sachusetts Institute of Technology, Cambridge, 1961, Publications in Hu­manities no. 52), p. 105 f.

8. Историческое обязательство философии

деленного общества. При этом материал мышления — материал исторический, независимо от того, насколько абстрактным, общим или чистым он может становиться в философской или научной теории. Абстрактно-все­общий и в то же время исторический характер этих «вечных объектов» мышления осознан и ясно сфор­мулирован в труде Уайтхеда «Наука и современный мир»¹:

Вечные объекты являются... по своей природе абстрактными. Под «абстрактным» я подразумеваю то, что вечный объект в себе — так сказать, по своей сущности — является познавае­мым без соотнесения с каким-либо конкретным опытом. Быть абстрактным — значит трансцендировать частный случай в цепи действительных событий. Но трансцендировать реальное событие не значит быть оторванным от него. Наоборот, я утверждаю, что каждый вечный объект сохраняет свою собственную связь с каждым таким событием, что я называю его способом про­никновения в такое событие... Таким образом, метафизический статус вечного объекта — статус возможности для действитель­ности. Всякое реальное событие определяется в том, что для него характерно, тем, как эти возможности актуализируются в этом событии.

Элементы опыта, проектирования и предвидения ре­альных возможностей входят в концептуальные син­тезы — в респектабельной форме как гипотезы, а в дискредитирующей форме как «метафизика». Им при­сущи различные степени нереалистичности, поскольку они преступают пределы утвердившегося универсума поведения и даже могут быть нежелательными, если исходить из интересов ясности и точности. Конечно, в философском анализе,

¹ Whitehead. Science and the Modem World (New York, Macmillan, 1926), p. 228 f.

Ill Шанс альтернативы

расширяя наш универсум включением в него так называемых возможных сущностей, мы можем рассчитывать на некоторое реальное продвижение¹,

но все зависит от того, как применить бритву Оккама, т.е. какие возможности следует отсекать. Возможность совершенно иной социальной, организации жизни не имеет ничего общего с «возможностью» человека в зеленой шляпе, который появится во всех дверях завтра, но их трактовка с позиции одной и той же логики может служить дискредитации нежелательных возмож­ностей. Критикуя введение возможных сущностей, Ку-айн пишет, что такой

перенаселенный универсум непривлекателен по многим при­чинам. Он оскорбляет эстетическое чувство тех из нас, кто имеет вкус к пустынным ландшафтам, но это не самое худшее. [Такая] свалка возможностей — питательная среда для элемен­тов беспорядка.²

Современная философия знает немного таких фор­мулировок конфликта между своим предназначением и своей функцией, которые были бы точнее вышеприве­денной. Лингвистический синдром «привлекательно­сти», «эстетического чувства» и «пустынного ландшаф­та» напоминает об освежающем ветре мыслей Ницше, вторгающемся в Закон и Порядок, в то время как «питательная среда для элементов беспорядка» при­надлежит языку авторитета Расследования и Справоч­ного Бюро. То, что с логической точки зрения кажется непривлекательным и беспорядочным, вполне может заключать в себе привлекательные элементы иного по-

¹ W.V.O.Quine, From a Logical Point of View, loc.cit, p. 4.

2 Ibid.

8. Историческое обязательство философии

рядка и, следовательно, быть существенной частью того материала, из которого создаются философские поня­тия. Ни наиболее рафинированное эстетическое чувство, ни самое точное философское понятие не обладают иммунитетом перед историей. Элементы беспорядка проникают и в самые чистые объекты мышления, ибо они (элементы) также отвлечены от социальной почвы, причем абстрагирование направляется содержанием* от которого они абстрагируются.

Таким образом, происходит взращивание призрака «историзма». Если мышление исходит из исторических условий, продолжающих действовать в абстракции, суще­ствует ли какой-либо объективный базис, основываясь на котором, можно сделать различение между различ­ными возможностями, проектируемыми мышлением,— различение между разными и конфликтующими спо­собами понятийного трансцендирования? Более того, этот вопрос нельзя обсуждать, имея в виду только разные философские проекты*. В той степени, в какой философский проект является идеологическим, он есть часть исторического проекта — т.е. он относится к опре­деленной стадии и уровню развития общества; кри­тические же философские понятия относятся (не имеет значения, насколько опосредованно!) к альтернативным возможностям этого развития.

Поиск критериев оценки различных философских проектов ведет поэтому к поиску критериев оценки различных исторических проектов и альтернатив, раз­личных наличных и возможных способов понимания и изменения человека и природы. Я приведу лишь

¹ По поводу использования термина «проект» см. Введение, стр. XX.

III. Шанс альтернативы

несколько положений, которые указывают, что внутрен­ний исторический характер философских понятий вовсе не исключает их объективную значимость, но опреде­ляет ее основу.

Высказываясь и размышляя от себя, философ вы­сказывается и мыслит с конкретной позиции в своем обществе, располагая при этом материалом, переданным и используемым этим обществом. Но тем самым он высказывается и мыслит, входя в общий универсум фактов и возможностей. Через посредство различных индивидуальных агентов и слоев опыта, через посред­ство разных «проектов», которые определяют способы мышления, начиная с забот повседневной жизни и за­канчивая наукой и философией, происходит взаимо­действие между коллективным субъектом и общим ми­ром, которое конституирует объективную значимость универсалий. Оно объективно:

(1) в силу свойств материи (вещества), противосто­ящей понимающему и познающему субъекту. Форми­рование понятий определяется структурой материи, не­растворимой в субъективности (даже если эта структура является всецело логико-математической). Ни одно по­нятие не может быть значимым, если оно определяет свой объект через не принадлежащие ему свойства и функции (например, индивида нельзя определить как способного стать тождественным другим индивидам; человека как способного оставаться вечно молодым). Однако материя противостоит субъекту в историческом универсуме, поэтому объективность, поскольку она воз­никает в открытом историческом горизонте, изменчива;

8. Историческое обязательство философии

(2) в силу структуры специфического общества, в котором происходит развитие понятий структуры об­щей для всех субъектов в соответствующем универсуме. Эти последние существуют в одних и тех же природных условиях, в одном и том же режиме производства, при одной и той же форме эксплуатации общественного богатства и обладают одним и тем же наследием прош­лого и одним и тем же спектром возможностей. В этих общих рамках и разворачиваются все различия и кон­фликты между классами, группами, индивидами.

Объекты мышления и восприятия, поскольку они являются индивидам прежде любой «субъективной» интерпретации, имеют определенные общие первичные качества, относящиеся к следующим двум слоям дей­ствительности: (1) к физической (природной) структуре материи, и (2) к форме, которую материя приобрела в коллективной исторической практике, превратившей ее (материю) в объекты для субъекта. Эти два пласта или аспекта объективности (физический и историчес­кий) соотнесены таким образом, что не могут быть изолированы друг от друга; элиминировать истори­ческий аспект настолько радикально, чтобы остался только «абсолютный» физический слой, невозможно.

Например, я попытался показать, что в технологичес­кой действительности объективный мир (включающий также субъектов) переживается как мир инструмен­тальных средств. Форма данности объектов здесь пре­допределена технологическим контекстом. Так ученому они a priori даны как свободные от ценности элементы и комплексы отношений, допускающие их организацию

Ill Шанс альтернативы

в эффективную логико-математическую систему; здра­вому смыслу же они явлены в виде материала для работы или досуга, производства или потребления. Та­ким образом, объект-мир — это мир специфического исторического проекта, и помимо этого организующего материю исторического проекта, мир как таковой не­доступен. При этом организация материи является одно­временно и теоретическим, и практическим предпри­ятием.

Я так настойчиво употреблял термин «проект», пото­му что он, как мне кажется, наиболее ясно подчеркивает специфический характер исторической практики. Про­ект — результат определенного выбора, схватывания одного из многих путей познания, организации и пре­образования действительности. Этот первоначальный выбор и определяет спектр возможностей, открыва­ющихся на этом пути, а также исключает альтерна­тивные, с ним несовместимые возможности.

Теперь я хотел бы предложить определенные кри­терии истинностной ценности различных исторических проектов. Эти критерии должны относиться к способу, которым исторический проект реализует данные воз­можности — причем не формальные возможности, но такие, которые связаны со способами человеческого существования. Такая реализация в действительности происходит в любой исторической ситуации. Всякое утвердившееся общество и есть такая реализация; более того, она стремится формировать оценку рациональ­ности возможных проектов, удерживать их внутри соб­ственных границ. В то же время всякое утвердившееся общество сталкивается с действительностью или воз-

8. Историческое обязательство философии

можностью качественно иной исторической практики, способной разрушить рамки существующих институтов. Современное общество уже продемонстрировало свою истинностную ценность как исторический проект. Оно преуспело в организации борьбы человека с человеком и с природой; более или менее удовлетворительно оно воспроизводит и сохраняет человеческую жизнь (всегда за исключением жизни тех, кого объявляют изгоями, врагами-чужаками, а также других жертв системы). Но против этого проекта в его полной реализации высту­пают другие проекты, и среди них такие, которые спо­собны тотально изменить реализовавшийся. Именно в соотнесении с таким трансцендирующим проектом мож­но сформулировать критерии объективной историчес­кой истинности как критерии его рациональности:

(1) Трансцендирующий проект должен соответство­вать реальным возможностям, открывающимся на до­стигнутом уровне материальной и интеллектуальной культуры.

(2) Чтобы изобличить утвердившееся целое, транс­цендирующий проект должен продемонстрировать соб­ственную более высокую рациональность в том трояком смысле, что

(a) он предлагает перспективу сохранения и улуч­шения производственных достижений цивили­зации;

(b) он определяет существующее целое в самой его структуре, основных тенденциях и отношениях;

(c) его реализация обещает больше шансов для уми­ротворения существования в рамках институтов,

III. Шанс альтернативы

также обещающих больше шансов для свободного развития человеческих потребностей и способ­ностей.

Очевидно, что это понятие рациональности включает в себя (особенно в последнем утверждении) ценностное суждение, и я снова повторяю то, что утверждал раньше: я полагаю, что берет свое начало в этом ценностном суждении само понятие Разума, от ценности которого понятие истины неотделимо.

«Умиротворение», «свободное развитие человеческих потребностей и способностей» — эти понятия подда­ются эмпирическому определению в терминах наличных интеллектуальных и материальных ресурсов и возмож­ностей и их систематического употребления с целью ослабления борьбы за существование. Такова объек­тивная основа исторической рациональности.

Если исторический континуум сам обеспечивает объ­ективную основу для определения истинности различ­ных исторических проектов, не определяет ли он вместе с тем их последовательность и границы? Историческая истина познается в сравнении; и так же как рациональ­ность возможного зависит от рациональности действи­тельного, так истинность трансцендирующего проекта зависит от истинности реализованного. Аристотелев­ская наука была опровергнута на основе ее собственных достижений; и если капитализм будет опровергнут ком­мунизмом, то это произойдет также благодаря его соб­ственным достижениям. Через разрывы и сохраняется преемственность: количественное развитие превращает­ся в качественное изменение в том случае, если оно

8. Историческое обязательство философии

затрагивает саму структуру существующей системы; а утвердившаяся рациональность становится иррациональ­ной тогда, когда в ходе ее внутреннего развития воз­можности системы перерастают институты, этой же системой сформированные. Такое внутреннее опровер­жение свойственно историческому характеру действи­тельности, и такой же характер вследствие своей крити­ческой направленности обретают понятия, познающие эту действительность. Они распознают и предвидят иррациональное в существующей действительности — они проектируют историческое отрицание.

Является ли это отрицание «детерминированным» — т.е. предопределяется ли необходимо внутренняя по­следовательность исторического проекта, поскольку она стала тотальностью, структурой этой тотальности? Если бы это было так, то термин «проект» вводил бы в заблуждение. То, что составляет историческую возмож­ность, рано или поздно становилось бы действитель­ностью; и определение свободы как познанной необ­ходимости имело бы репрессивные коннотации, кото­рых оно не имеет. Однако решающее значение имеет не это, а то, что такая историческая детерминация освобождала бы (вопреки любой утонченной этике и психологии) от ответственности за преступления про­тив человечества, которые продолжает совершать циви­лизация, и, таким образом, способствовала бы новым преступлениям.

Я предлагаю сочетание «детерминированный выбор» для того, чтобы подчеркнуть элемент вторжения сво­боды в историческую необходимость; эта фраза — прос­то сжатое суждение о том, что люди творят свою

III. Шанс альтернативы

историю, но творят ее в условиях, которые им даны. Детерминированными являются (1) специфические про­тиворечия, развивающиеся внутри исторической сис­темы как проявление конфликта между потенциальным и реальным; (2) материальные и интеллектуальные ре­сурсы, наличные в соответствующей системе; (3) степень теоретической и практической свободы, совместимой с этой системой. Эти условия оставляют открытыми аль­тернативные возможности развития и использования наличных ресурсов, альтернативные возможности «за­рабатывания на жизнь», организации борьбы человека с природой.

Таким образом, в рамках данной ситуации инду­стриализация может происходить различными путями под коллективным или частным контролем, а под ча­стным контролем даже в различных направлениях про­гресса и с различными целями. Выбор в первую очередь (но только в первую очередь) является привилегией тех групп, которые получили контроль над процессом производства. Они контролируют и проектируют способ жизни для целого, и вытекающая из этого, порабоща­ющая необходимость — результат их свободы. Возмож­ная же отмена этой необходимости зависит от нового вторжения свободы — причем не какой угодно свобо­ды, но свободы тех людей, которые видят в данной необходимости невыносимые страдания и при этом не находят ее необходимой.

Как процесс диалектический, исторический процесс включает в себя сознание: распознавание и овладение возможностями освобождения. Следовательно, он вклю­чает в себя свободу. В той степени, в какой сознание

8. Историческое обязательство философии

определяется потребностями и интересами существую­щего общества, оно «несвободно»; но в той степени, в какой существующее общество иррационально, сознание становится свободным для более высокой исторической рациональности только в борьбе против существующего общества. В этой борьбе — разумное основание истины и свободы негативного мышления. Таким образом, сог­ласно Марксу, пролетариат является освободительной исторической силой только как революционная сила; решительное отрицание капитализма происходит в том случае и тогда, если и когда пролетариат приходит к осознанию себя наряду с условиями и процессами, формирующими его общество. Это осознание — однов­ременно и предпосылка, и элемент отрицающей прак­тики. Вот почему это «если» существенно для истори­ческого прогресса — как элемент свободы (и вероят­ности успеха), открывающей возможности победы над необходимостью данных фактов. Без этого история вновь возвращается во тьму непокоренной природы.

Мы уже сталкивались с «порочным кругом» свободы и освобождения¹; здесь он снова проявляется как диа­лектика детерминированного отрицания. Трансценди-рование существующих условий (мышления и дей­ствия) предполагает трансцендирование внутри этих условий. Эта негативная свобода — т.е. свобода от угне­тающей и идеологической власти данных фактов — есть a priori исторической диалектики как составляющая выбора и решения внутри и против исторической де­терминации. Ни одна из данных альтернатив сама по

¹ См. стр. 54.

IIL Шанс альтернативы

себе не является детерминированным отрицанием, до тех пор пока ею не овладевают сознательно для того, чтобы разрушить власть невыносимых условий и до­биться более рациональных, более логичных условий, возможность которых определяется существующими. В любом случае рациональность и логика, вызванные движением мысли и действия,— это рациональность и логика данных условий, которые должны быть преодо­лены. Отрицание происходит на эмпирической почве; это исторический проект внутри и за пределами уже действующего проекта, и его истинность — это веро­ятность успеха, определяемая именно на этой почве.

Однако, истинность исторического проекта не дока­зывается ex post* успехом, так сказать, фактом его при­нятия и реализации обществом. Галилеевская наука была истинной, несмотря на ее осуждение; марксистская теория была истинной уже во времена Коммунистичес­кого Манифеста; фашизм остается ложным даже тогда, когда он находится на подъеме в международном мас­штабе («истинный» и «ложный» везде в смысле исто­рической рациональности, как она определена выше). В настоящий период все исторические проекты имеют тенденцию поляризоваться на два конфликтующих це­лых — капитализм и коммунизм, и результат, по-види­мому, зависит от двух антагонистичных рядов факторов: (1) большей силы разрушения; (2) более высокой про­изводительности не связанной с разрушительными по­следствиями. Иными словами, исторически ближе ис­тине та система, которая предложит большую вероят­ность умиротворения.

* Поледующим, совершившимся (лат.).

9. Катастрофа освобождения

Позитивное мышление и его неопозитивистская фи­лософия сопротивляются историческому содержанию рациональности. Это содержание ни в коем случае не является привнесенным извне фактором или значением, которое можно включать или не включать в анализ; оно входит в понятийное мышление как конститутив­ный фактор и определяет значимость его понятий. В той степени, в какой существующее общество иррациональ­но, анализ в терминах исторической рациональности вносит в понятие негативный элемент — критику, про­тиворечие или трансцендирование.

Этот элемент не может быть ассимилирован с пози­тивным. Он изменяет понятие в его целостности, в его назначении и значимости. Так, в анализе экономики (капиталистической или иной) которая действует как «независимая»- надындивидуальная сила, отрицатель­ные свойства (перепроизводство, безработица, отсут­ствие безопасности, отходы, подавление) остаются, по существу, непознанными до тех пор, пока в них видят более или менее неизбежные побочные продукты, «об­ратную сторону» истории роста и прогресса.

Действительно, тоталитарная власть может способ­ствовать эффективной эксплуатации ресурсов; военно-

III. Шанс альтернативы

ядерный комплекс может обеспечивать миллионы рабо­чих мест посредством чудовищных заказов на оружие; тяжелый труд и социальные язвы могут быть побочным продуктом создания богатства и платежеспособности; а смертоносные ошибки и преступления со стороны ли­деров могут быть просто способом жизни. Экономическое и политическое безумие получает признание — и ста­новится ходким товаром. Однако такого рода знание об оборотной стороне является неотъемлемой частью отвердевания настоящего положения дел, грандиозной унификации противоположностей, противодействующей качественным изменениям, поскольку оно (знание) от­носится к абсолютно безнадежному или абслютно пре-формированному существованию, обустроившему свой дом в мире, где место Разума заняло иррациональное. Терпимость позитивного мышления — это вынуж­денная терпимость — вынужденная не какой-то терро­ристической организацией, но сокрушительной и ано­нимной силой и эффективностью технологического об­щества, которая пронизывает общественное сознание — и сознание критика. Поглощение негативного позитив­ным находит свое начало и санкцию в ежедневном опыте, затемняющем различие между рациональной ви­димостью и иррациональной действительностью. Вот несколько банальных примеров такой гармонизации:

(1) Я еду в новом автомобиле. Я чувствую его красоту, яркость, мощность, удобство — но затем мне приходит в голову, что через относительно короткий срок он испортится и потребует ремонта, что его красота и внеш­ний вид ничего не стоят, его мощность мне не нужна, а его размер просто нелеп; кроме того я не найду места для стоянки. Я начинаю думать о моем автомобиле как

9. Катастрофа освобождения

о продукции одной из Большой Тройки автомобильных компаний. Они-то и определяют внешний вид моего автомобиля и делают его красивым и дешевым, мощным и тряским, работающим и устаревшим. Пожалуй, я чув­ствую себя обманутым. Я уверен, что этот автомобиль не такой, каким он мог бы быть, что за меньшие деньги можно делать лучшие машины. Но другим тоже нужно жить. Зарплаты и налоги слишком высоки, и необходимо иметь оборот, а он у нас гораздо выше, чем раньше. Напряжение между видимостью и действительностью тает, и оба чувства сливаются в одно довольно приятное ощущение.

(2) Я совершаю прогулку по сельской местности. Все так, как и должно быть. Природа в цвету. Птицы, солнце, молодая травка, за деревьями видны горы, вокруг никого, ни радио, ни выхлопных газов. Потом дорога сворачивает и упирается в шоссе. Я снова среди рекламных щитов, станций техобслуживания, мотелей и закусочных. Я был в национальном парке, и теперь я знаю, что все это было не настоящее. Это был «заповедник», нечто, со­храняемое так же как сохраняются вымирающие виды животных. И если бы не правительство, все эти мотели, рекламные щиты, закусочные давно бы уже захватили этот уголок Природы. Я испытываю благодарность к правительству; оно у нас гораздо лучше, чем прежде...

(3) Метро в вечерний час пик. В людях я вижу только усталые лица, ненависть и злобу. Я чувствую, что кто-нибудь мог бы в любой момент вынуть нож — просто так. Они читают, или, скорее, они погружены в свои газеты, журналы или книжонки. И все же, парой часов позже некоторые из них, освеженные душем, разодетые или одетые во что попало могут чувствовать себя сча­стливыми, проявлять нежность, непритворно улыбаться и забывать (или вспоминать). Но, скорее всего, боль­шинство из них проведут время на каком-нибудь жутком сборище или дома в одиночестве.