Одномерный человек

П. Одномерное мышление

...Природа помещается под знаком активного человека, чело­века, который вписывает технику в природу.¹

Наука о природе развивается под знаком техно­логического a priori, которое рассматривает природу как потенциальное средство, как управляемую и организу­емую материю. Представление же о природе как (ги­потетическом) средстве предшествует развитию всякой конкретной технической организации:

Современный человек принимает полноту Бытия как сырой материал для производства и подчиняет полноту мира-объекта движению и порядку производства {Herstellen). ...применение машин и производство машин само по себе не является техникой, а только подходящим инструментом для реализации (Einrichtung) сущности техники в ее объективном сыром материале.²

Поскольку трансформация природы включает в себя трансформацию человека и поскольку «созданное че­ловеком» выходит из недр общественного организма и вновь возвращается в него, технологическое a priori является политическим a priori. Могут по-прежнему настаивать на том, что машины «как таковые» в тех­нологическом универсуме безразличны к политическим целям; они могут как революционизировать, так и тор­мозить развитие общества. Электронно-вычислительные машины могут служить равным образом и капиталисти­ческой, и социалистической администрации, а цикло­трон может быть одинаково эффективным средством

¹ Gaston Bachelard, L'Activite rationaliste de la physique contemporaine
(Paris, Presses Universitaires, 1951) p. 7, со ссылкой на «Немецкую
идеологию» Маркса и Энгельса.

² Martin Heidegger, Hokwege (Frankfurt, Klostermann, 1950), S. 266
См. также его Vorturge and Aufsutze (Pfiiellingen, GOnhter Neske, 1954),
S. 22, 29.

6. От негативного мышления к позитивному

для партии войны и для партии мира. Против этой нейтральности протестует Маркс, небесспорно утверж­дая, что «ручная мельница дает вам общество феодаль­ного сеньора; паровая мельница — общество промыш­ленного капиталиста»¹. В дальнейшем это утверждение претерпевает изменения в самой марксовой теорчи: ба­зисной движущей силой истории является не техника, а общественная форма производства. Однако, когда тех­ника становится универсальной формой материального производства, она определяет границы культуры в це­лом; она задает проект исторического целого — «мира».

Можем ли мы говорить о том, что эволюция научного метода просто «отражает» преобразование природной действительности в техническую в развитии индустри­альной цивилизации? В этом случае попытка сфор­мулировать отношение между наукой и обществом та­ким способом означает предположение существования двух отдельных, пересекающихся друг с другом миров и событий, а именно, (1) науки и научного мышления со своими внутренними концепциями и их внутренней истиной и (2) использования и применения науки в социальной действительности. Иными словами, вне за­висимости от того, насколько сходно они развиваются, развитие одного не предполагает и не определяет раз­витие другого. Чистая наука — это не прикладная наука; она сохраняет свой "отличительный характер и свою

¹ The Poverty of Philosophy, chapter II, «Second Observation»; в кн.: A Handbook of Marxism, ed. E. Burns, New York, 1935, p. 355 (Маркузе цитирует «Нищету философии*- Маркса по английскому переводу, ко­торый в данном случае несколько отличается от русского.— Прим. перев.).

8*

II Одномерное мышление

значимость помимо ее использования. Более того, это понятие нейтральности, присущей науке, также рас­пространяется на технику. Машина безразлична к ее социальному применению при условии, что такое при­менение соответствует ее техническим возможностям. Принимая во внимание внутренний инструменталь­ный характер научного метода, эту интерпретацию не­льзя признать адекватной. Представляется, что между научной мыслью и ее приложением, между универсу­мом научного дискурса и миром обыденного дискурса и поведения существует более тесная взаимосвязь — взаимосвязь, в которой оба подчиняются одной и той же логике и рациональности господства.

По иронии судьбы, развитие усилий науки уста­новить строгую объективность природы привело к рас­тущей дематериализации последней:

Идея бесконечной природы, которая существует сама по себе, идея, от которой приходится отказаться, представляет собой миф современной науки. Наука начиналась с разрушения мифа Средневековья. А теперь ее собственная логика вынуждает науку признать, что она просто воздвигла на смену ему другой миф.¹

Процесс, который начинается с отбрасывания не­зависимых субстанций и конечных причин, приводит к идеации объективности. Но эта идеация весьма спе­цифична, так как объект в ней конституирует себя во вполне практическом отношении к субъекту:

Но что есть материя? В атомной физике материя определяется ее возможными реакциями на человеческие эксперименты и математическими — т.е. интеллектуальными — законами, кото-

¹ C.F. von Weizsucker, The History of Nature, loc. cit, p. 71.

6. От негативного мышления к позитивному

рым она подчиняется. Мы определяем материю как возможный объект человеческой манипуляции.¹

И если это так, значит сама наука стала технологичес­кой:

Воззрения прагматической науки на природу хорошо вписы­ваются в век техники.²

В той степени, в какой этот операционализм стано­вится центром научного предприятия, рациональность принимает форму методической конструкции; органи­зация и обращение с материей только как с подлежащим управлению веществом, как со средством, которое мо­жет служить всем целям — средством per se, «в себе».

«Правильное» отношение к средству — технический подход, а правильный логос — техио-логия, которая задает проект и соответствует технологической действи­тельности?. В этой действительности материя «ней­тральна» так же, как и наука; объективность ни сама по себе не обладает телосом, ни структурирована в соответствии с направленностью на какой-либо телос. Но именно ее нейтральный характер связывает объ­ективность со специфическим историческим Субъек­том — а именно, с типом сознания, преобладающим в

¹ Ibid., р. 142 (курсив мой).

2 Ibid., р. 71.

³ Надеюсь, что не буду понят превратно, т.е. будто я считаю, что
понятия математической физики устроены как «орудия», что они носят
технический, практический характер. Техно-логическое — это скорее а
priori -«интуиция» или схватывание мира, в котором наука движется и
конституирует себя как чистая наука. И как чистая наука она остается
приверженной a priori, от которого она абстрагируется. Возможно, пра­
вильнее было бы говорить об инструменталистском горизонте мате­
матической физики. См. Suzanne Bachelard, La Conscience de гайопаШё
(Paris, Presses Universitaires, 1958), p. 31.

II Одномерное мышление

обществе, которым и для которого эта нейтральность установлена. Она действует в тех самых абстракциях, ко­торые создают новую рациональность — причем скорее как внутренний, чем как внешний фактор. Чистый и при­кладной операционализм, теоретический и практичес­кий разум, научное и деловое предприятие производят сведение вторичных качеств к первичным, квантифика-цию и абстрагирование от «определенных видов сущего». Действительно, рациональность чистой науки безоце­ночна и не предполагает никаких практических целей, она «нейтральна» к любым внешним ценностям, которые мо­гут быть ей навязаны. Но эта нейтральность носит по­зитивный характер. Научная рациональность содейству­ет определенной социальной организации именно потому, что она задает проект простой формы (или простой материи — здесь эти обычно противоположные поня­тия сходятся), которая применима практически для любых целей. Формализация и функционализация явля­ются, прежде любого применения, «чистой формой» конкретной общественной практики. В то время как наука освободила природу от присущих ей целей и лишила материю всех ее качеств, кроме поддающихся измерению, общество освободило людей от «естествен­ной» иерархии личной зависимости и связало их друг с другом в соответствии с поддающимися измерению качествами — а именно, как единицы абстрактной рабо­чей силы, измеряемой в единицах времени. «В силу рационализации форм труда уничтожение качеств пере­несено из сферы науки в сферу повседневного опыта»¹.

¹ М. Horkheimer и Т. W. Adomo, Dialektik der Aufkltirung, loc. cit, S. 50.

6. От негативного мышления к позитивному

Существует ли между процессами научной и соци­альной квантификации параллелизм и причинно-след­ственная связь, или их зависимость приписана им соци­ологией задним числом? Предшествующее рассмотрение привело нас к мысли, что новая научная рациональность в себе, в самой своей абстрактности и чистоте была операциональной, поскольку она развилась в пределах инструмеиталистского горизонта. Наблюдение и экспе­римент, методическая организация и координация дан­ных, предположений и заключений никогда не стали бы возможными в неструктурированном, нейтральном, теоретическом пространстве. Проект познания включает в себя операции с объектами или абстрагирование от объектов, встречающихся в универсуме дискурса и дей­ствия. Также и наука наблюдает, рассчитывает и теоре­тизирует с внутренней по отношению к этому универ­суму позиции. Наблюдавшиеся Галилеем звезды — те же, что и в классической древности, но универсум дискурса и действия — иной. Иначе говоря, иная соци­альная действительность открыла новое направление и новые границы наблюдения, а также возможности упо­рядочения получаемых данных. В данном случае меня интересует не историческое отношение между научной и общественной рациональностью в начале современ­ного периода. Моя цель состоит в том, чтобы проде­монстрировать внутренний инструменталистский харак­тер этой научной рациональности, в силу которого она является a priori технологии и именно определенной технологии — технологии как формы общественного контроля и господства.

IJ. Одномерное мышление

Современная научная мысль не ставит как чистая наука конкретных практических целей и не разрабаты­вает проект конкретных форм господства, Однако не существует такой вещи, как господство per se. По мере своего развития теория абстрагируется или отказыва­ется от фактического телеологического контекста — т.е. от данного, конкретного универсума дискурса и действия. Именно внутри этого универсума происходит или не происходит научный проект, усматривает или не усматривает возможных альтернатив теория, а ее гипотезы подрывают или расширяют власть предуста­новленной (pre-established) действительности.

Принципы современной науки были a priori струк­турированы таким образом, что они могли служить концептуальными инструментами для универсума самое себя движущего производительного управления; теоре­тический операционализм пришел в соответствие с прак­тическим операционализмом. Ведший ко все более эф­фективному господству над природой, научный метод стал, таким образом, поставщиком чистых понятий, а также средств для все более эффективного господства человека над человеком через господство над природой. Теоретический разум, оставаясь чистым и нейтральным, поступил в услужение к практическому разуму, и объ­единение оказалось плодотворным для обоих. Сегодня господство увековечивает и расширяет себя не только посредством технологии, но именно как технология, причем последняя обеспечивает широкую легитимацию разрастающейся политической власти, которая вбирает в себя все сферы культуры.

6. От негативного мышления к позитивному

В этом универсуме технология обеспечивает также широкую рационализацию несвободы человека и де­монстрирует «техническую^ невозможность автономии, невозможность определять свою жизнь самому. Ибо эта несвобода не кажется ни иррациональной, ни поли­тической, но предстает скорее как подчинение техничес­кому аппарату, который умножает жизненные удобства и увеличивает производительность труда. Таким обра­зом, технологическая рациональность скорее защищает, чем отрицает легитимность господства, и инструмен-талистский горизонт разума открывает путь рациональ­но обоснованному тоталитарному обществу:

Можно было бы назвать автократической философию тех­ники, которая считает техническое целое местом, где машины используются для получения власти. Машина — это только средство; цель —: завоевание природы, укрощение природных сил посредством первичного порабощения: машина — это раб, который служит тому, чтобы делать рабами других. Такое гос­подствующее и порабощающее стремление может идти рука об руку с поиском человеческой свободы. Но трудно освободиться самому, неся рабство другим существам, людям, животным или машинам; управлять населением, состоящим из машин, которым подвластен весь мир — значит все же управлять, а любое управ­ление предполагает принятие схем подчинения.¹

Непрерывная динамика технического прогресса про­никнута теперь политическим содержанием, а Логос техники превратился в Логос непрекращающегося раб­ства. Освобождающая сила технологии — инструмен-тализация вещей — обращается в оковы освобождения, в инструментализацию человека.

¹ Gilbert Simondon, Du Mode d'existence des objets techniques (Paris, Aubier, 1958), p. 127.

Д. Одномерное мышление

Такая интерпретация означала бы связывание науч­ного проекта (метода или теории), еще до всякого его применения и использования, с определенным социаль­ным проектом, причем эта связь усматривалась бы не­посредственно во внутренней форме научной рацио­нальности, т.е. в функциональном характере ее понятий. Иными словами, научный универсум (т.е. не опреде­ленные суждения о структуре материи, энергии, их взаимосвязях и т.д., но проектирование природы как квантифицируемой материи, как формирование гипо­тетического подхода к объективности и ее математи-ческо-логического выражения) стал бы горизонтом кон­кретной социальной практики, которая сохранялась бы в развитии научного проекта.

Но, даже если мы допустим внутренний инструмента­лизм научной рациональности, это предположение еще не означает сог^ш-логической значимости научного проек­та. Даже если формирование наиболее абстрактных на­учных понятий все же сохраняет взаимоотношения меж­ду субъектом и объектом в данном универсуме дискурса и действия, связь между теоретическим и практическим разумом можно понимать совершенно иначе.

Подобная интерпретация предложена Жаном Пиаже в его «генетической эпистемологии». Пиаже интерпре­тирует процесс формирования научных понятий в тер­минах различных способов абстрагирования от всеобщего отношения между субъектом и объектом. Абстрагирова­ние не исходит ни из объекта (так что субъект функцио­нирует лишь как нейтральный пункт наблюдения и измерения), ни из субъекта как носителя чистого по­знающего Разума. Пиаже делает различие между про-

6. От негативного мышления к позитивному

цессом познания в математике и в физике. В первом случае это абстрагирование «a Pinterieur de Paction com-me teller*:

Вопреки тому, что часто говорят, математические сущности, таким образом, являются результатом не абстрагирования, осно­вывающегося на объектах, но абстрагирования, производимого в процессе действий как таковых. Собирание, упорядочивание, перемещение и т.п. суть более общие действия, чем обдумывание, толкование и т.п., потому что они требуют координирования как такового всех частных действий и потому что они входят в каждое из них как координирующий фактор...¹

Таким образом, математические суждения выражают «une accomodation generaie a l'objet»** — в противопо­ложность частным приспособлениям, которые харак­терны для истинных суждений в физике. Логика и математическая логика являются «une action sur l'objet quelconque, c'est-a-dire une action accomodee de facon generaie»-²***; «действие», которому присуща общая зна­чимость, поскольку

это абстрагирование или дифференциация доходят до самого центра наследственной координации, поскольку координацион­ные механизмы действия всегда связаны в их истоке с ко­ординацией рефлекса и инстинкта³

¹ Jean Piaget, Introduction a F6pist6mologie gin&tique, tome III (Presses
Universitaires, Paris, 1950), p. 287.

2 Ibid, p. 288.

3 Ibid, p. 289.

* Изнутри действия как такового (фр.).

** Общее приспособление к объекту (фр.).

*** Действием с каким-либо объектом, так сказать действием, приспо­собленным по общему способу (фр.)-

II Одномерное мышление

В физике абстрагирование производится от объекта, но определяется специфическими действиями со сто­роны субъекта, так что абстрагирование необходимо принимает логико-математическую форму, потому что

частные действия обязательно приводят к знанию, если они координированы между собой, и если это координирование по самой своей природе является л огико-математическим.¹

Абстрагирование в физике необходимо возвращает нас к логико-математическому абстрагированию, а пос­леднее как чистое координирование представляет собой общую форму действия — «действие как таковое» (Гас-йоп сотте telle). Это координирование и конституирует объективность, поскольку оно сохраняет наследствен­ные «рефлексивные и инстинктивные» структуры.

Интерпретация Пиаже признает внутренний прак­тический характер теоретического разума, но выводит его из общей структуры действия, которое, в конечном счете, является наследственной, биологической струк­турой. Тогда бы последним основанием научного метода было биологическое, т.е. супра- (или скорее инфра-) историческое основание. Более того, допуская, что вся­кое научное знание предполагает координирование част­ных действий, я не вижу, почему такое координирова­ние «по самой своей природе» является логико-матема­тическим — если только «частные действия» не пред­ставляют собой научные операции современной физики, в каковом случае интерпретация замыкается в круг.

В противоположность излишне психологическому и биологическому анализу Пиаже генетическая эписте-

¹ Ibid, р. 291.

6. От негативного мышления к позитивному

мология, предложенная Гуссерлем, сосредоточивается на социо-исторической структуре научного разума. Я хочу обратиться к книге Гуссерля¹ постольку, поскольку в ней отчетливо показана «методологическая» функция современной науки в предданной ей исторической дей­ствительности.

Гуссерль исходит из факта, что общезначимое прак­тическое знание обязано своим происхождением мате­матизации природы, так как последняя привела к по­строению «идеациональной» реальности, «коррелятив­ной» эмпирической действительности (ее. 19; 42). Но это научное достижение оказывается связанным с до­научной практикой, которая явилась исходной основой (Sinnesfiindament) галилеевской науки. Для Галилея эта донаучная основа науки в практическом мире (Lebens-welt), определившем теоретическую структуру, не под­лежала сомнению; более того, она был скрыта (verdeckt) дальнейшим развитием науки. Результатом явилась ил­люзия, что математизация природы создала «автоном­ную (eigenstundige) абсолютную истину» (стр. 49), тогда как в действительности она осталась специфическим методом и техникой для Lebenswelt. Идеадиональный покров (Ideenkleid) математической науки я(вляется, та­ким образом, покровом символов, одновременно репре­зентирующим и маскирующим (vertritt и verkleidet) прак­тический мир (стр. 52).

Каковы же первоначальные донаучные цель и со­держание, сохраняющиеся в структуре понятий совре­менной науки? Практическое измерение обнаруживает

¹ Die Krisis der Europuischen Wissenschafien und die transcendentale Phunomenologie, loc.cit.

II. Одномерное мышление

возможность использования определенных основных форм, очертаний и отношений, которые универсальным образом «наличны как тождественные себе для точного определения и исчисления эмпирических объектов и отношений» (стр. 25). Во всяком абстрагировании и обобщении научный метод сохраняет (и маскирует) свою донаучно-техническую структуру; развитие пер­вого репрезентирует (и маскирует) развитие последнего. Так классическая геометрия «идеализирует» практику межевания и измерения земли (Feldmesskunst). Геоме­трия — это теория практической объективизации.

Разумеется, алгебра и математическая логика кон­струируют абсолютную идеациональную реальность, сво­бодную от неподдающихся вычислению неопределен­ностей и особенностей Lebenswelt и живущих в нем субъектов. Однако эта идеациональная конструкция есть теория и техника «идеализации» нового Lebenswelt

В математической практике мы можем добиться того, что невозможно для нас в эмпирической практике,— точности. Ибо идеальные формы поддаются определению в категориях абсо­лютного тождеапва... Как таковые они присутствуют в любом предмете и всегда готовы к использованию... (стр. 24).

Согласование (Zuordnung) идеационального мира с эмпирическим позволило бы нам «прогнозировать пред­сказуемые закономерности практического Lebenswelt»:

Если кто-либо владеет формулами, он владеет предвидением, которое необходимо для практики

— предвидением того, чего следует ожидать в опыте повседневной жизни (стр. 43).

Гуссерль подчеркивает донаучный, технический смысл математической точности и взаимозаменимости. Эти

6, От негативного мышления к позитивному

центральные понятия современной науки появляются не просто как побочные продукты чистой науки, они относятся к внутренней структуре ее понятий. Научное абстрагирование от конкретного, квантификация ка­честв, благодаря которой становятся достижимыми точ­ность и всеобщая значимость, ведут к специфическому конкретному опыту Lebenswelt — специфической форме «видения» мира. Несмотря на свой «чистый», незаинте­ресованный характер, это видение определяется целями практического контекста. Оно преставляет собой пред­видение (Voraussehen) и проектирование (Vorhaberi). И галилеевская наука — это именно наука методического, систематического предвидения и проектирования. Но — и это имеет решающее значение — специфического пред­видения и проектирования — а именно, такого, которое переживает, постигает и формирует мир в свете ис­числяемых, предсказуемых отношений между подда­ющимися точному отождествлению единицами. Уни­версальная исчисляемость в этом проекте составляет предпосылку господства над природой. Индивидуаль­ные, не поддающиеся квантификации качества лишь преграждают путь организации людей и вещей в соот­ветствии с поддающейся измерению силой, которая извлекается из них же. Но это специфический, социо-исторический проект, который предпринимается созна­нием, представляющим собой скрытый субъект гали-леевской науки; эта последняя и есть техника и до бесконечности развитое искусство предвидения (ins Un-endliche erweiterte Voraussicht: стр. 51).

Именно потому, что галилеевская наука является в построении своих концепций техникой определенного

П. Одномерное мышление

Lebenswelt, она не трансцендирует и не может транс-цендировать этот Lebenswelt По своей сущности она ограничена базовой матрицей опыта и универсумом целей, поставленных этой действительностью. По фор­мулировке Гуссерля в галилеевской науке «конкретный универсум причинности становится прикладной мате­матикой» (стр. 112) — но мир перцепции и опыта,

в котором мы проживаем всю нашу практическую жизнь, остается как таковой, в его существенной структуре, в его собственной конкретной причинности неизменным...(сгр. 51; кур­сив мой).

Это провоцирующее утверждение, которое легко не­дооценить, и я возьму на себя смелость возможной переинтерпретации. Оно относится не просто к тому факту, что несмотря на открытие неевклидовой гео­метрии мы воспринимаем и действуем в трехмерном пространстве; или что несмотря на «статистическую» концепцию причинности мы по-прежнему действуем, руководимые здравым смыслом, в соответствии со «ста­рыми» законами причинности. Не противоречит это утверждение и постоянным переменам в мире повсе­дневной практики как результату «прикладной мате­матики». На карту, возможно, поставлено намного боль­шее: а именно, внутренний предел существующей науки и научного метода, в силу которого они расширяют, рационализируют и оберегают господствующий Lebens­welt, не изменяя его экзистенциальной структуры — то есть не усматривая качественно новой формы «видения» и качественно новых отношений между людьми и при­родой.

6, От негативного мышления к позитивному

Усваивая почтение к институционализированным фор­мам жизни, наука (как чистая, так и прикладная) при­обрела бы, таким образом, стабилизирующую, стати­ческую, консервативную функцию. Даже наиболее ре­волюционные ее достижения стали бы созиданием и разрушением, соответствующим специфическому опыту и организации действительности. Так непрекращаю­щаяся самокоррекция науки — революция ее гипотез, встроенная в ее метод — все же подталкивает и рас­ширяет тот же самый исторический универсум и тот же самый основополагающий опыт. Она сохраняет то же самое формальное a priori, которым объясняется вполне материальное, практическое содержание. Дале­кая от недооценки фундаментальных перемен, проис­шедших со становлением галилеевской науки, интерпре­тация Гуссерля указывает на радикальный разрыв с догалилеевской традицией; инструменталистский гори­зонт мышления был, бесспорно, новым горизонтом. Он создал новый мир теоретического и практического Ра­зума, но сохранил связь со специфически историческим миром, который имеет свои очевидные пределы — как в теории, так и в практике, как в своих чистых, так и в прикладных методах.

Предшествующее рассмотрение, как нам кажется, под­водит к пониманию не только внутренних ограничений и предрассудков научного метода, но и его исторической субъективности. Более того, может показаться, что в нем подразумевается потребность в своего рода «каче­ственной физике», в возрождении телеологической фи­лософии и т.д. Я допускаю, что такое подозрение спра­ведливо, но на этом этапе я могу только утверждать,

II, Одномерное мышление

что выдвижение подобных обскурантистских идей не входят в мои намерения¹.

Независимо от того, как определяются истина и объ­ективность, они остаются связанными с человеческими агентами теории и практики и с их способностью по­знавать и изменять свой мир. В свою очередь эта способность зависит от степени, в какой материя (какая бы то ни было) признается и понимается такой, какая она есть во всех частных формах. В этом смысле современная наука обладает неизмеримо большей объ­ективной значимостью, чем ее предшественницы. Мож­но было бы даже добавить, что в настоящее время научный метод — это единственный метод, который может претендовать на такую значимость; благодаря игре гипотез и наблюдаемых фактов достигается зна­чимость первых и достоверность вторых. Моя цель в данном случае — показать, что наука в силу собствен­ного метода и понятий замыслила проект (и способ­ствовала установлению) универсума, где господство над природой надежно связано с господством над челове­ком — связь, которая может оказаться роковой для этого универсума как целого. Природа, научно позна­ваемая и покоряемая, вновь проявляется в техническом аппарате производства и деструкции, который поддер­живает и улучшает жизнь индивидов, в то же время подчиняя их господству тех, кто владеет аппаратом. Таким образом, рациональная иерархия сливается с социальной. И если это так, то изменение направления прогресса, которое могло бы разорвать эту роковую связь, оказало бы также влияние и на саму структуру

¹ См. главы 9 и 10.

6. От негативного мышления к позитивному

науки, т.е. на научный проект. Ее гипотезы, не теряя своего рационального характера, могли бы развиться в существенно ином экспериментальном контексте (кон­тексте умиротворенного мира); следовательно, наука до­лжна была бы прийти к существенно иному понятию природы и установить существенно иные факты. Ра­циональное общество подготавливает ниспровержение идеи Разума.

Как я указал, элементы этого ниспровержения, по­нятия иной рациональности, присутствовали в истории мысли с самого ее начала. Древняя идея состояния, в котором Бытие достигает осуществления, в котором напряжение между «есть» и «должно быть» разрешается в цикле вечного возвращения, является частью ме­тафизики господства. Но она также относится и к метафизике освобождения — к примирению Логоса и Эроса, поскольку она предвидит «успокоение» репрес­сивной продуктивности Разума, конец господства в удо­влетворении.

Две противостоящие друг другу рациональности не­льзя просто свести к классическому и современному мышлению соответственно, как это делает Джон Дьюи: «от созерцательного наслаждения к активной мани­пуляции и управлению»; и «от познавания как эсте­тического наслаждения свойствами природы... к знанию как средству секулярного управления»¹. Против этого тезиса говорит то, что классическое мышление обна­руживает достаточную приверженность логике секуляр­ного управления, а современному мышлению в немалой

¹ John Dewey, The Quest for Certainty (New York, Minton, Balch and Co., 1929), p. 95, 100.

П. Одномерное мышление

степени присущ компонент осуждения и отказа. Разум как мышление в понятиях и соответствующее этому мышлению поведение необходимо представляет собой власть, господство, в то время как Логос — это закон, принцип, порядок, основывающийся на знании. В под­ведении частных случаев под всеобщее, в их подчинении всеобщему мышление достигает власти над ними. Оно становится способным не только к познанию, но и к действию с ними, к управлению ими. Однако, хотя мышление в целом подчинено правилам логики, раз­вертывание этой логики различно в различных способах мышления. Классическая формальная и современная символическая логика, трансцендентальная и диалек­тическая логика — каждая из них определяет свой уни­версум дискурса и опыта. Но все они развиваются в историческом континууме господства и платят ему дань. Этому континууму способы позитивного мышления обязаны своим конформистским и идеологическим ха­рактером, а способы негативного мышления — их спе­кулятивным и утопическим характером.

В качестве резюме мы можем теперь попытаться более ясно определить скрытый предмет и скрытые цели научной рациональности в ее чистой форме. На­учное понимание природы как поддающейся универ­сальному управлению видит в ней проект бесконечной фукционирующей материи (matter-in-function), т.е. все­го лишь материал для теории и практики. В этой форме мир-объект входит в конструкцию технологического универсума — универсума интеллектуальных и физи­ческих средств, средств в себе. Таким образом, природа представляется как подлинно «гипотетическая» систе-

6. От негативного мышления к позитивному

ма, зависящая от обосновывающего и верифицирующего субъекта.

Процессы обоснования и верификации могут быть чисто теоретическими, но они никогда не происходят в вакууме, а их завершением никогда не является част­ное, индивидуальное сознание. Гипотетическая система форм и функций становится зависимой от другой систе­мы — предустановленного универсума целей, в кото­ром и для которого она развивается. То, что казалось внешним, чуждым теоретическому проекту, в дальней­шем оказывается частью самой его структуры (метода и понятий); чистая объективность обнаруживает себя как объект для субъективности, который и определяет цели, Телос. В построении технологической действи­тельности такой вещи как чисто рациональный научный порядок просто не существует; процесс технологической рациональности — это политический процесс.

Только технология превращает человека и природу в легко заменяемые объекты организации. Универсаль­ная эффективность и производительность аппарата, ко­торый регламентирует их свойства, маскируют специ­фические интересы, организующие сам аппарат. Иными словами, технология стала великим носителем овеще­ствления — овеществления в его наиболее развитой и действенной форме. Дело не только в том, что социаль­ное положение индивида и его взаимоотношения с другими, по-видимому, определяются объективными ка­чествами и законами, но в том, что эти качества и зако­ны, как нам кажется, теряют свой таинственный и неуправляемый характер; они предстают как поддающи­еся исчислению проявления (научной) рациональности.

Л Одномерное мышление

Мир обнаруживает тенденцию к превращению в матери­ал для тотального администрирования, которое погло­щает даже администраторов. Паутина господства стала паутиной самого Разума, и это общество роковым обра­зом в ней запуталось. Что же касается трансценди-рующих способов мышления, то они, по-видимому, транс-цендируют сам Разум.

В этих условиях научное мышление (научное в широ­ком смысле, в противоположность путанному, метафи­зическому, эмоциональному, нелогичному мышлению) за пределами физических наук принимает форму чи­стого и самодостаточного формализма (символизма), с одной стороны, и тотального эмпиризма, с другой. (Кон­траст еще не означает конфликта. Достаточно упомя­нуть вполне эмпирическое применение математики и символической логики в электронной промышленно­сти). В отношении существующего универсума дискурса и поведения непротиворечивость и неспособность к трансцендированию является общим знаменателем. То­тальный эмпиризм обнаруживает свою идеологическую функцию в современной философии. Что касается этой функции, мы рассмотрим некоторые аспекты лингви­стического анализа в следующей главе. Цель данного обсуждения — подготовить почву для попытки указать те препятствия, которые не позволяют этому эмпиризму реально соприкоснуться с действительностью и уста­новить (или скорее восстановить) понятия, способные разрушить эти препятствия.

7. Триумф позитивного мышления: одномерная философия

Целью переопределения мышления, помогающего ко­ординированию мыслительных операций с операциями в социальной действительности, является терапия. Если мышление пытаются излечить от преступания конце­птуальных рамок, которые либо чисто аксиоматичны (логика, математика), либо соразмерны существующему универсуму дискурса и поведения, то тем самым его пределом делают уровень самой действительности. Та­ким образом, лингвистический анализ претендует на излечение мышления и речи от смешения метафизичес­ких понятий — от «призраков» менее зрелого и менее научного прошлого, которые все еще появляются в сознании, хотя не ясно, что они обозначают и что объяс­няют. Акцент приходится на терапевтическую функцию философского анализа — исправление ненормального поведения в мышлении и речи, устранение неясностей, иллюзий и странностей или по крайней мере их об­наружение.

В главе 4 я рассматривал терапевтический эмпиризм социологии, проявляющийся в выявлении и исправле­нии ненормального поведения на промышленных пред­приятиях, каковая процедура предполагала исключение критических понятий, способных соотнести такое пове­дение с обществом в целом. В силу этого ограничения

П. Одномерное мышление

теоретическая процедура превращается в непосредствен­но практическую. Она создает методы улучшенного управления, более безопасного планирования, повышен­ной эффективности и более точного расчета. Осуще­ствляемый путем исправления и улучшения, этот ана­лиз находит свое завершение в утверждении; эмпиризм обнаруживает себя как позитивное мышление.

Философский анализ не предполагает, в сущности, такого непосредственного применения. В отличие от форм реализации социологии и психологии, терапев­тический подход к мышлению остается академическим. Разумеется, точное мышление, освобождение от мета­физических призраков и бессмысленных понятий впол­не может быть принято как самоцель. Более того, лече­ние мышления в лингвистическом анализе является его собственным делом и его собственным правом. Его идеологический характер не должен быть предопреде­лен соотнесением борьбы против концептуального транс-цендирования за пределы существующего универсума дискурса с борьбой против политического трансцен-дирования за пределы существующего общества.

Как всякая философия, заслуживающая своего име­ни, лингвистический анализ сам говорит о себе и опре­деляет свой собственный подход к действительности. Предметом своего главного интереса он провозглашает разоблачение трансцендирующих понятий и ограничи­вает пространство своей референции обыденным слово­употреблением и разнообразием преобладающих форм поведения. С помощью этих характеристик он описы­вает свое место в философской традиции — а именно, на противоположном полюсе по отношению к тем спо-

7. Триумф позитивного мышления: одномерная философия

собам мышления, которые выработали свои понятия в напряженном противоречии с господствующим универ­сумом дискурса и поведения.

С точки зрения установившегося универсума такие противостоящие способы мышления представляют со­бой негативное мышление. «Сила негативного» — вот принцип, который направляет развитие понятий, так что противоречие становится определяющим качеством Разума (Гегель). Причем последнее не ограничивается определенным типом рационализма; оно также было важнейшим элементом в эмпирической традиции. Эм­пиризм вовсе не обязательно позитивен; его подход к существующей действительности зависит от конкрет­ного измерения опыта, которое действует как источник знания и как базовое пространство референции. Напри­мер, сенсуализм и материализм кажутся per se негатив­ными по отношению к обществу, в котором первосте­пенные инстинктивные и материальные потребности остаются неудовлетворенными. Напротив, эмпиризм лин­гвистического анализа движется в рамках, которые не допускают такого противоречия — ограничение, нала­гаемое на себя преобладающим поведенческим универ­сумом, способствует тому, что позитивная установка становится внутренне ему присущей. Забывая о том, что подход философа должен быть строго нейтральным, анализ, заранее связавший себя обязательствами, ка­питулирует перед силой позитивного мышления.

Прежде чем показать идеологический характер лин­гвистического анализа, я должен попытаться объяснить мою по видимости произвольную и пренебрежительную игру с терминами «позитивный» и «позитивизм» с

II. Одномерное мышление

помощью короткого комментария по поводу их про­исхождения. Со времени его первого употребления, по всей вероятности, в сен-симонистском направлении, тер­мин «позитивизм» обозначал (1) обоснование когни­тивного мышления данными опыта; (2) ориентацию когнитивного мышления на физические науки как модель достоверности и точности; (3) веру в то, что прогресс знания зависит от этой ориентации. Следовательно, позитивизм — это борьба против любой метафизики, трансцендентализма и идеализма как обскурантистских и регрессивных способов мышления. В той степени, в какой данная действительность научно познается и пре­образовывается, в той степени, в какой общество ста­новится индустриальным и технологическим, позити­визм находит в обществе средство для реализации (и обоснования) своих понятий — гармонии между те­орией и практикой, истиной и фактами. Философское мышление превращается в аффирмативное (affirmative) мышление; философская критика критикует внутри со­циальных рамок и клеймит непозитивные понятия как всего лишь спекуляцию, мечты и фантазии¹.

Универсум дискурса и поведения, начинающий за­являть о себе в позитивизме Сен-Симона,— это универ­сум технологической действительности. В нем мир-

¹ Конформистская установка позитивизма по отношению к радикаль­но нонконформистским способам мышления впервые проявилась, воз­можно, в позитивистском осуждении Фурье. Сам Фурье (в La Fausse Industrie, 1835, vol.1, p. 409) увидел во всеобщей коммерциализации буржуазного общества плод «нашего прогресса в рационализме и пози­тивизме». Цитируется no Andre Lalande, Vocabulaire Technique et Critique de la Philosophie, (Paris, Presses Universitaires de France, 1956) p. 792. О различных коннотациях термина «позитивный» в новой социальной науке и в оппозиции к «негативному» см. Doctrine de Saint-Simon, ed. Bourgle and Halevy (Paris, Riviere, 1924), p. 181 f.

7. Триумф позитивного мышления: одномерная философия

объект трансформируется в средство. Многое из того, что все еще находится за пределами инструментального мира — непобежденная, слепая природа — теперь впо­лне по силам научно-техническому прогрессу. Некогда представлявшее собой подлинное поле рациональной мысли, метафизическое измерение становится ирраци­ональным и ненаучным. Разум, опираясь на свои соб­ственные воплощения, отвергает трансценденцию.

На более поздней стадии развития современного по­зитивизма научно-технический прогресс перестает быть мотивацией этого отталкивания; однако противоречие мышления не становится менее острым, ибо философия предписывает его себе как собственный метод. Совре­менность прилагает огромные усилия для того, чтобы создать границы для философии и ее истины, даже сами философы утверждают скромные возможности и неэффективность философии. Действительность стано­вится для нее неприкосновенной; ей привито отвра­щение к преступанию границ.

Презрительное отношение Остина к альтернативам обыденного словоупотребления и дискредитация им то­го, что мы «выдумываем, сидя вечером в креслах»; уверения Витгенштейна, что философия «оставляет все как есть»- — такие утверждения¹ демонстрируют, на мой взгляд, академический садо-мазохизм, самоуничижение и самоосуждение тех интеллектуалов, чья работа не

¹ Подобные декларации см. в Ernest Gellner, Words And Things (Boston, Beacon Press, 1959), p. 100, 256 ff. Суждение о том, что философия остав­ляет все как есть, может быть верно в контексте тезиса Маркса о Фе­йербахе (где он в то же время опровергает это) или как самохарак­теристика неопозитивизма, но это неверно в отношении философской мысли вообще.

П. Одномерное мышление

дает выхода в научных, технических или подобных достижениях. Эти утверждения о скромности и зависи­мости как будто возвращают нам юмовское настроение справедливого удовлетворения ограниченностью разу­ма, которая, будучи однажды признанной и принятой, оберегает человека от бесполезных интеллектуальных приключений, но позволяет ему уверенно ориентиро­ваться в данной окружающей обстановке. Но если Юм, развенчивая субстанции, боролся с могущественной иде­ологией, то его последователи сегодня трудятся для интеллектуального оправдания того, что для общества давно уже не в новинку — а именно, дискредитации для альтернативных способов мышления, противоре­чащих утвердившемуся универсуму дискурса.

Заслуживает анализа стиль, посредством которого представляет себя этот философский бихевиоризм. Он как бы колеблется между двумя полюсами — изрека­ющего авторитета и беззаботной общительности. Обе тенденции неразличимо слились в беспрестанном упо­треблении Витгенштейном императива с интимным или снисходительным «dm («ты»)¹; или в начальной главе работы Гильберта Райля «Понятие ума», где за пред­ставлением «декартовского мифа» как «официальной

¹ Philosophical Investigations (New York: Macmillan, 1960): «Und deine Skrupel sind MissverstSndnisse. Deine Fragen beziehen sich auf W6rter...» (S. 49). «Denk doch einmal garnicht an das Verstehen als 'seelichen Vorgang'! — Derm das ist die Redeweise, die dich verwirrt. Sondern frage dich...» (S. 61). «Uberlege dir folgenden Fall...» (S. 62) и т.д.*

* «И твои сомнения суть [всего лишь] недоразумения. Источник твоих вопросов — в словах...» «Перестань думать о понимании как о душевном процессе! Ведь это просто способ выражения; вот что тебя запутывает. В противном случае я спрошу тебя...» -«Обдумай-ка следу­ющий случай...» (нем.).

7. Триумф позитивного мышления: одномерная философия

доктрины» об отношении тела и сознания следует пред­варительная демонстрация его «абсурдности»-, застав­ляющая вспомнить Джона Доу, Ричарда Роу и то, что они говорили о «Рядовом Налогоплательщике».

Повсюду в работах представителей лингвистического анализа мы видим эту фамильярность уличного про­хожего, чья речь играет ведущую роль в лингвистичес­кой философии. Непринужденность же необходима, по­скольку она с самого начала исключает высокопарный лексикон «метафизики»; не оставляя пространства для интеллектуального нонконформизма, она высмеивает тех, кто пытается мыслить. Язык Джона Доу и Ричарда Роу — это язык человека с улицы, язык, выражающий его поведение и, следовательно, символ конкретности. Однако он также символ ложной конкретности. Язык, который доставляет большую часть материала для ана­лиза,— это очищенный язык, очищенный не только от «неортодоксального» лексикона, но и от средств выра­жения любого другого содержания, кроме того, которым общество снабдило своих членов. Философ лингви­стического направления застает этот язык как свер­шившийся факт и, принимая его в таком обедненном виде, изолирует его от того, что в нем не выражено, хотя и входит в существующий универсум дискурса как элемент и фактор значения.

Выказывая уважение к преобладающему разнообра­зию значений и употреблений, к власти и здравому смыслу повседневной речи, в то же самое время не до­пуская (как посторонний материал) в анализ того, что такая речь говорит об обществе, которому она принад­лежит, лингвистическая философия еще раз подавляет

П. Одномерное мышление

то, что непрерывно подавляется в этом универсуме дис­курса и поведения. Таким образом, лингвистический анализ абстрагируется от того, что обнаруживает узус обыденного языка,— от калечения человека и природы. Авторитет философии дает благословение силам, кото­рые создают этот универсум.

Более того, слишком часто оказывается, что анализ направляется даже не обыденным языком, но скорее раздутыми в их значении языковыми атомами, бес­смысленными обрывками речи, которые звучат как раз­говор ребенка, вроде «Сейчас это кажется мне похожим на человека, который ест мак», «Он видел малиновку», «У меня была шляпа». Витгенштейн тратит массу про­ницательности и места на анализ высказывания «Моя метла стоит в углу». Как характерный пример, я про­цитирую изложение анализа из работы Дж. Остина «Другие сознания»¹;

Можно различать два довольно отличающихся вида коле­бания.

(а) Возьмем случай, где мы пробуем что-нибудь на вкус. Мы можем сказать: «Я просто не знаю, что это: я никогда раньше не пробовал ничего подобного... Нет, это беспо­лезно: чем больше я думаю об этом, тем больше теряюсь: это совершенно индивидуально и ни на что не похоже, это абсолютно уникально для моего опыта!» Это ил­люстрация случая, когда я не могу найти ничего в моем прошлом опыте, с чем можно было бы сравнить данный случай: я уверен, что не пробовал раньше ничего, что

¹ Logic and Language, Second Series, ed. A. Flew (Oxford, Blackwell, 1959), p. 137 f. (примечания Остина опускаются). Здесь философия также демонстрирует свою приверженность повседневному употреблению путем использования разговорных сокращений обыденной речи типа: -«Don't...», «isn't...»-

7. Триумф позитивного мышления: одномерная философия

было бы ощутимо похоже на это, что позволяло бы воспользоваться тем же описанием. Этот случай, хотя и достаточно характерный, незаметно переходит в более общий тип, когда я не вполне уверен, или лишь отно­сительно уверен, или практически уверен, что это вкус, скажем, лаврового листа Во всех подобных случаях я пытаюсь определить данный случай путем поиска в моем прошлом опыте чего-либо похожего, какого-либо сход­ства, в силу которого он заслуживает с большей или меньшей определенностью описания тем же самым сло­вом, более или менее удачно.

(Ь) Второй случай иного рода, хотя и вполне естественно объединяется с первым. Здесь моя задача заключается в том, чтобы смаковать данное ощущение, всматриваться в него, добиваться яркого ощущения. Я не уверен, что это действительно вкус ананаса: не может ли это быть что-то вроде него, привкус, острота, недостаточно острое, приторность, вполне характерная для ананаса? Нет ли здесь своеобразного оттенка зеленого, который исключал бы розово-лиловый и вряд ли подошел бы гелиотроп-ному? А может быть, это несколько странно: мне нужно приглядеться внимательнее, осмотреть еще и еще: может быть, здесь просто несколько неестественное мерцание, так что это не совсем похоже на обыкновенную воду. В том, что мы на самом деле чувствуем, есть недостаток остроты, который должен быть исправлен не мышлением, или не просто мышлением, а острой проницательностью, сенсорной способностью различения (хотя, разумеется, это верно, что продумывание других и более отчетливо проговоренных случаев нашего прошлого опыта может помочь и помогает нашей способности различения).

Чему можно возразить в этом анализе? Его вряд ли можно превзойти по точности и ясности — он верен. Но это все, и я утверждаю, что этого не только .не­достаточно, но это разрушительно для философского

П. Одномерное мышление

мышления и критического мышления как такового. С точки зрения философии возникают два вопроса:

(1) может ли объяснение понятий (или слов) ори­ентироваться на действительный универсум обыденного дискурса и находить в нем свое завершение?

(2) являются ли точность и ясность самоцелью, или же они служат другим целям?

Я отвечаю утвердительно на первый вопрос в том, что касается его первой части. Самые банальные рече­вые примеры могут, именно вследствие их банальности, прояснять эмпирический мир в его действительности и служить для объяснения нашего мышления и выска­зываний о нем — как в анализе группы людей, ожи­дающих автобус у Сартра, или в анализе ежедневных газет, проведенном Карлом Краусом. Такие анализы объясняют, почему они трансцеидируют непосредствен­ную конкретность ситуации и ее выражение. Они транс­цеидируют ее в направлении движущих сил, которые создают эту ситуацию и поведение говорящих (или молчащих) людей в этой ситуации. (В только что про­цитированных примерах эти трансцендентные факторы прослеживаются вплоть до общественного разделения труда.) Таким образом, анализ не завершается в универ­суме обыденного дискурса, он идет дальше и открывает качественно иной универсум, понятия которого могут даже противоречить обыденному.

Приведу другую иллюстрацию: такие предложения, как «моя метла стоит в углу», можно было бы встретить в гегелевской Логике, но там они были бы разоблачаемы как неуместные или даже ложные примеры. Они были бы признаны ненужным хламом, подлежащим преодо-

7. Триумф позитивного мышления: одномерная философия

лению дискурсом, который в своих понятиях, стиле и синтаксисе принадлежит иному порядку,— дискурсом, для которого отнюдь не «ясно, что каждое предложение в нашем языке — „норма именно в том виде, в каком оно есть"»¹. В этом случае верно скорее совершенно противоположное — а именно, что каждое предложение так же мало «в норме», как и мир, для которого этот язык служит средством общения.

Едва ли не мазохистская редукция речи к простой и общепринятой превратилась в программу: «если слова „язык", „опыт", „мир" имеют применение, то оно должно быть таким же простым, как применение слов „стол", „лампа", „дверь"»². Мы должны «придерживаться пред­метов повседневного мышления, а не блуждать без пути и воображать, что мы должны описывать крайние тон­кости...»³ — как будто это единственная альтернатива и как будто термин «крайние тонкости» в меньшей степени подходит для витгенштейновских игр с языком, чем для кантовской Критики чистого разума. Мыш­ление (или по крайней мере его выражение) не просто втискивается в рамки общеупотребительного языка, но ему также предписывается не спрашивать и не искать решений за пределами того, что уже есть. «Проблемы решаются не посредством добывания новой инфор­мации, а путем упорядочения того, что мы уже знаем»⁴.

Мнимая нищета философии, всеми своими понятия­ми привязанной к данному положению дел, не способна

¹ Wittgenstein, Philosophical Investigations, loccit., p. 45.

² Ibid., p. 44.

3 Ibid., p. 46.

4 Ibid., p. 47.

9 Одномерный человек 233

П. Одномерное мышление

поверить в возможность нового опыта. Отсюда полное подчинение власти фактов — только лингвистических фактов, разумеется, но общество говорит на этом языке, и нам велено повиноваться. Запреты строги и авто­ритарны: «Философия ни в коем случае не может вмешиваться в практическое употребление языка»¹. «И мы не можем выдвигать какую-либо теорию. В наших рассуждениях не должно быть ничего гипотетического. Мы должны устранить всякое объяснение, поставив на его место только описание»².

Можно спросить, что же остается от философии? Что остается от мышления, разумения, если отвергается все гипотетическое и всякое объяснение? Однако на карту поставлены не определение или достоинство фи­лософии, но скорее шанс сохранить и защитить право, потребность думать и высказываться в понятиях, от­личных от обыденно употребляемых, значение, рацио­нальность и значимость которых проистекает именно от их отличия. Это затрагивает распространение новой идеологии, которая берется описывать происходящее (и подразумеваемое), устраняя при этом понятия, спо­собные к пониманию происходящего (и подразумева­емого).

Начнем с того, что между универсумом повседнев­ного мышления и языка, с одной стороны, и универ­сумом философского мышления и языка, с другой, существует неустранимое различие. В нормальных обсто­ятельствах обыденный язык — это прежде всего язык поведения — практический инструмент. Когда кто-ли-

¹ Ibid., р. 49.

2 Ibid., р. 47.

7. Триумф позитивного мышления: одномерная философия

бо действительно говорит «Моя метла стоит в углу», он, вероятно, имеет в виду, что кто-то другой, дей­ствительно спросивший о метле, намеревается там ее взять или оставить, будет удовлетворен или рассержен. В любом случае это предложение выполнило свою функ­цию, вызвав поведенческую реакцию: «следствие стирает причину; цель поглотила средство»¹.

Напротив, если в философском тексте или дискурсе субъектом суждения становится слово «субстанция», «идея», «человек», «отчуждение», не происходит и не подразумевается никакой трансформации значения в поведенческую реакцию. Слово остается как бы неосу­ществленным — кроме как в мышлении, где оно может дать толчок другим мыслям. И только через длинный ряд опосредовании внутри исторического континуума суждение может войти в практику, формируя и направ­ляя ее. Но даже и тогда оно остается неосуществлен­ным — только высокомерие абсолютного идеализма на­стаивает на тезисе о конечном тождестве мышления и его объекта. Таким образом, те слова, с которыми имеет дело философия, вряд ли когда-либо смогут войти в употребление «такое же простое... как употребление слов „стол", „лампа", „дверь"».

Таким образом, внутри универсума обыденного дис­курса точность и ясность недостижимы для философии. Философские понятия осваивают то измерение факта и значения, которое придает смысл атомизированным фра­зам или словам обыденного дискурса «извне», показывая

¹ П. Валери, Поэзия и абстрактная мысль//П. Валери, Об искусстве, М„ 1993, с. 330.

9*

П. Одномерное мышление

существенность этого «вне» для понимания обыденного дискурса. Или если сам этот универсум становится предметом философского анализа, язык философии ста­новится «метаязыком»¹. Даже там, где он оперирует простыми понятиями обыденного дискурса, он сохра­няет свой антагонистический характер. Переводя уста­новившийся опытный контекст значения в контекст его действительности, он абстрагируется от непосред­ственной конкретности ради того, чтобы достичь истин­ной конкретности.

При рассмотрении цитированных выше примеров лин­гвистического анализа с этой позиции обнаруживается спорность их значимости как предметов философского анализа. Может ли даже самое точное и проясняющее описание вкуса чего-то, напоминающего или не напо­минающего ананас, как-то содействовать философскому познанию? Может ли оно каким-либо образом служить критикой, в которой на карту поставлена проблема условий человеческого существования, но никак не усло­вий медицинского или психологического тестирования вкуса,— критикой, которая, без сомнения, не является целью анализа Остина. Объект анализа, извлеченный из более широкого и более плотного контекста, в ко­тором живет и высказывается говорящий, выводится из всеобщей среды, формирующей и превращающей понятия в слова. Что же такое этот всеобщий, более широкий контекст, в котором люди говорят и действуют и который придает смысл их словам — этот контекст, который не проникает в позитивистский анализ, кото-

¹ См. стр. 257.

7. Триумф позитивного мышления: одномерная философия

рый a priori исключен как примерами, так и самим анализом?

Этот более широкий контекст опыта, этот действи­тельный эмпирический мир сегодня все еще остается миром газовых камер и концентрационных лагерей, Хиросимы и Нагасаки, американских кадиллаков и не­мецких мерседесов, Пентагона и Кремля, ядерных го­родов и китайских коммун, Кубы, промывания мозгов и кровопролитий. Но действительный эмпирический мир также таков, что все эти вещи в нем считаются само собой разумеющимися, они забываются, подавля­ются или остаются неизвестными,— это мир, в котором люди свободны. В котором метла в углу или вкус чего-то вроде ананаса достаточно важны, в котором ежедневный тяжелый труд и ежедневные удобства явля­ются, может быть, единственными вещами, доставля­ющими всю полноту переживаний. И этот второй, огра­ниченный эмпирический универсум — часть первого; силы, которые правят первым, также формируют огра­ниченный опыт.

Разумеется, установление этого отношения — не де­ло обыденного мышления в обыденной речи. Если речь идет о поиске метлы или распознавании вкуса ананаса, такое абстрагирование оправдано и значение может быть установлено и описано без какого-либо вторжения в политический универсум. Но дело философии не в поиске метлы или пробовании ананаса — и тем меньше сегодня эмпирическая философия должна основываться на абстрактном опыте. Эта абстрактность не устраняется также, когда лингвистический анализ применяется к

П. Одномерное мышление

политическим понятиям и фразам. Целая ветвь анали­тической философии занимается этим предприятием, но уже сам метод исключает понятия политического, т.е. критического анализа. Операциональный или пове­денческий перевод уравнивает такие термины как «сво­бода», «правительство», «Англия» с «метлой» и «ана­насом», а действительность первых с действительностью последних.

Обыденный язык в его «простом употреблении» мо­жет, конечно, представлять первостепенный интерес для критического философского мышления, но в среде этого мышления слова теряют свою безропотную прозрач­ность и обнаруживают нечто «скрытое», что не пред­ставляет интереса для Витгенштейна. Рассмотрите ана­лиз «здесь» и «теперь» в гегелевской «Феноменологии» или (sit venia verbo!*) указание Ленина на то, каким должен быть адекватный анализ «этого стакана воды» на столе. Такой анализ вскрывает в повседневной речи историю¹ как скрытое пространство значения — как власть общества над его языком. И это открытие разби­вает естественную и овеществленную форму, в которой впервые появляется данный универсум дискурса. Слова обнаруживают себя как подлинные термины не только в грамматическом и формально-логическом, но и в мате­риальном смысле; а именно, как границы, которые опре­деляют значение и его развитие — термины (terms)**,

¹ См. стр. юз.

* С позволения сказать (лат.).

** В английском языке слово term имеет также значение «граница», «предел».

7. Триумф позитивного мышления: одномерная философия

которые общество налагает на дискурс и поведение. Это историческое измерение значения уже не может быть истолковано в духе примеров вроде «моя метла стоит в углу» или «на столе лежит сыр». Разумеется, в таких высказываниях можно обнаружить массу дву­смысленностей, загадок, темных мест, но они все отно­сятся к тому же миру лингвистических игр и ака­демического убожества.

Ориентируясь на овеществленный универсум повсе­дневного дискурса, раскрывая и проясняя этот дискурс в терминах этого овеществленного универсума, анализ абстрагируется от негативного, от того чуждого и анта­гонистичного, что не может быть понято в терминах установившегося употребления. Путем классификации, различения и изоляции значений он очищает мышление и речь от противоречий, иллюзий и трансгрессий. Но это не суть трансгрессии «чистого разума», не метафи­зические трансгрессии за пределы возможного знания. Скорее они открывают мир знания по ту сторону здра­вого смысла и формальной логики.

Преграждая доступ к этому миру, позитивистская философия устанавливает свой собственный самодо­статочный мир, закрытый и хорошо защищенный от вторжения внешних беспокоящих факторов. В этом отношении вполне безразлично, с чем связан обосно­вывающий контекст: с математикой, с логическими суж­дениями или же с обычаями и словоупотреблением. Так или иначе все возможные значимые предикаты заранее осуждены. Предвзятое суждение может быть таким же широким, как разговорная английская речь или словарь, или любой другой языковой код (конвенция). Принятое

II. Одномерное мышление

однажды, оно конституирует эмпирическое a priori, ко­торое не допускает трансцендирования.

Но такое радикальное принятие эмпирического раз­рушает само эмпирическое, поскольку здесь говорит ущербный, «абстрактный» индивид, который пережи­вает (и выражает) только то, что ему дано (дано в буквальном смысле), который оперирует только фак­тами, а не их движущими силами, и чье одномерное поведение подвержено манипулированию. В силу этого фактического подавления переживаемый мир — это ре­зультат ограниченного опыта, и именно позитивистское очищение сознания сводит сознание к ограниченному опыту.

В этой урезанной форме эмпирический мир ста­новится объектом позитивного мышления. Со всеми своими исследованиями, разоблачениями и проясне­ниями двусмысленностей и темных мест неопозитивизм не затрагивает главной и основной двусмысленности и непроясненности, которой является установившийся универсум опыта. Но он и должен остаться незатро­нутым, поскольку метод, принятый этой философией, дискредитирует или «переводит» понятия, которые мог­ли бы направить к пониманию существующей дей­ствительности — понятия негативного мышления — в свою подавляющую и иррациональную структуру. Транс­формация критического мышления в позитивное проис­ходит главным образом при терапевтической трактовке всеобщих понятий; их перевод в операциональные и поведенческие термины тесно связан с социологическим переводом, обсуждавшимся ранее.

7. Триумф позитивного мышления: одномерная философия

Акцент все больше делается на терапевтическом ха­рактере философского анализа — излечивании от ил­люзий, обманов, неясностей, загадок, от призраков и привидений. Кто пациент? Очевидно, определенный тип интеллектуала, чьи ум и язык не приспособлены к терминам обыденного диску