Карл Густав ЮНГ, Мишель ФУКО

всего подошел к этим двум фразам, которые никто еще по-настоящему не произносил, этим двум фразам, столь же противоречивым и невозможным, как знаменитое «я лгу», фразам, которые обе обозначают одну и ту же пустую са­моотсылку: «я пишу» и «я брежу». Тогда мы будем фигу­рировать наряду с тысячей других культур, которые при­ближались к фразе «я безумен», или «я зверь», или «я бог», или «я обезьяна», или еще «я истина», как это было в XIX веке вплоть до Фрейда. А если у этой культуры будет вкус к истории, она вспомнит о том, что Ницше, обезумев, про­возгласил {это было в 1887 г.), что он — истина (почему я так мудр, почему я так умен, почему я пишу такие хорошие книги, почему я являюсь роком); и о том, что пятьдесят лет спустя Руссель накануне своего самоубийства написал кни­гу «Как я написал некоторые из моих книг», повествование, сродненное с его безумием и техникой письма. И несомнен­но будут удивляться, как это мы смогли признавать столь странное родство между тем, что отвергалось как крик, и ] ем, что слушалось как пение.

Возможно, однако, что подобное изменение не заслужит никакого удивления. Это мы сегодня удивляемся тому, как сообщаются эти два языка (язык безумия и язык литературы) несовместимость которых была установлена нашей истори­ей. Начиная с XVII века безумие и психическое заболевание занимали одно и то же пространство исключенных языков (в общем, пространство бессмыслия). Входя в другую область исключенного языка (в область, очерченную, освященную, грозную, вздыбленную, обратившуюся на себя в бесполез­ном и трансгрессивном Сгибе, область, называемую лите­ратурой), безумие освобождается от своего древнего или недавнего — согласно избранной перспективе — родства с психическим заболеванием.

Последнее, несомненно, перейдет в техническое все луч­ше и лучше контролируемое пространство: в клиниках фар­макология уже преобразовала палаты для буйных в покойные аквариумы. Но помимо этих преобразований и по причинам явно странным (по крайней мере, для нашего современного