См. с. 19.

I. Одномерное общество

знакомый оруэлловский язык («мир — это война» и «война — это мир» и т.п.), который присущ не только террористическому тоталитаризму. Он не теряет свое оруэлловское качество в том случае, если противоречие не становится явным в предложении, но заключено в существительном. И то, что политическая партия, ко­торая направляет свою деятельность на защиту и рост капитализма, называется «социалистической»-, деспоти­ческое правительство «демократическим», а сфабрико­ванные выборы «свободными»,— явление и языковое, и политическое, которое намного старше Оруэлла.

Относительно новым является полное принятие этой лжи общественным и частным мнением и подавление ее чудовищного содержания. Распространение и дей­ственность этого языка свидетельствуют о триумфаль­ной победе общества над присущими ему противо­речиями, которые воспроизводятся, не угрожая взрывом социальной системе. Причем именно наиболее откро­венные и кричащие противоречия превращаются в ин­струменты речи и рекламы. Синтаксис стяжения провоз­глашает примирение противоположностей, объединяя их в прочную и уже знакомую структуру. Я попытаюсь показать, что «чистая бомба» и «безвредные осадки» — только крайние проявления нормального стиля. Ранее считавшееся принципиальным нарушением логики, про­тиворечие теперь предстает как принцип логического манипулирования — реалистическая карикатура на ди­алектику. Такова логика общества, которое может по­зволить себе обходиться без логики и вести разруши­тельные игры, общества, достигшего технологической власти над сознанием и материей.

4. Герметизация универсума дискурса

Универсум дискурса, в котором примиряются проти­воположности, обладает твердой основой для такого объединения, а именно, его прибыльной деструктивно-стью. Благодаря тотальной коммерциализации происхо­дит объединение некогда антагонистических сфер жиз­ни, которое выражается в гладком языковом сочетании частей речи, находящихся в конфликте. Для сознания, хоть сколько-нибудь свободного от условности, большая часть публично звучащей речи и печатной продукции кажется полным сюрреализмом. Такие заголовки, как «Труд в поисках ракетной гармонии»¹ и рекламы вроде «Убежище-люкс от радиоактивных осадков»², еще спо­собны вызвать наивное возражение, что «Труд», «Ра­кеты» и «Гармония» являются непримиримыми про­тиворечиями и что никакая логика и никакой язык не способны, не нарушив правил, соединить роскошь и побочный продукт. Однако логика и язык становятся безукоризненно рациональными, когда мы узнаем, что «атбмная, вооруженная баллистическими ракетами суб­марина» «обладает стоимостью $120 000 000» и что «пок­рытие полов, общественные развлечения и телевизор» обеспечиваются в убежище стоимостью $1000. Дейст­венность языка заключается прежде всего не в том, что он продает (кажется, делать бизнес на побочных продуктах не слишком прибыльно), но скорее в том, что он способствует непосредственному тождеству час­тного интереса с общим, Бизнеса с Силой Нации, проц­ветания с потенциалом уничтожения. И когда театр объявляет «Рождественское представление по случаю

¹ New York Times, December 1, 1960.

² Ibid., November 2, 1960.

I. Одномерное общество

специальных выборов, Стриндберг, „Танец смерти"», то мы понимаем, что это только проговорка истины¹. Это объявление обнаруживает связь в менее идеологической форме, чем это обычно предполагается.

Унификация противоположностей, характерная для делового и политического стиля, является одним из многочисленных способов, которыми дискурс и ком­муникация создают себе иммунитет против возмож­ности выражения протеста и отказа. Разве могут эти последние найти нужное слово, если органы суще­ствующего порядка приучают к мысли, что мир, в дей­ствительности, есть балансирование на грани войны, что оружие, несущее конец всему, может приносить прибыль и что бомбоубежище тоже может быть уют­ным? Выставляя напоказ свои противоречия как знак своей истинности, этот универсум замыкается от вся­кого чуждого дискурса, обладающего собственными тер­минами. В то же время, обладая способностью ассими­лировать все чужие термины, он открывает перспективу сочетания возможности величайшей толерантности с возможностью величайшего единства. Тем не менее, в его языке отчетливо обнаруживается репрессивный харак­тер этого единства. Этот язык изъясняется посредством конструкций, навязывающих реципиенту искаженный и урезанный смысл, и преграждает путь развитию смыс­ла, заставляя принять только предложенное и именно в предложенной форме.

Такой репрессивной конструкцией является и анали­тическое предицирование. То, что специфическое суще­ствительное почти всегда спарено с «разъясняющими»

1 Ibid., November 7, 1960.

4. Герметизация универсума дискурса

прилагательными и другими атрибутами, превращает предложение в гипнотическую формулу, которая, бес­конечно повторяясь, фиксирует смысл в сознании реци­пиента. Ему и в голову не приходит мысль о возмож­ности принципиально иных (и возможно истинных) пояснений существительного. Позднее мы рассмотрим также другие конструкции, обнаруживающие авторитар­ный характер этого языка. Им также свойственно свер­тывание и сокращение синтаксиса, блокирующего раз­витие смысла путем фиксированных образов, которые навязываются с сокрушительной и ошеломляющей кон­кретностью. Именно этому служит хорошо известная техника рекламной индустрии, используемая для «утвер­ждения образа», который прилипает к продукту, предмету мысли и способствует продаже как людей, так и товаров. Речь и письмо группируются вокруг «ударных строк» и «встряхивателей публики» как основных носителей образа. Этим образом может быть «свобода» или «мир», «хороший парень», «коммунист» или «Мисс Рейн­гольд». Предполагается, что у читателя или слушателя возникнут ассоциации (а так и происходит) с опре­деленной структурой институтов, установок, стремле­ний и что это вызовет определенную, специфическую реакцию.

За пределами относительно безвредной сферы тор­говой рекламы обнаруживаются куда более серьезные последствия, ибо такой язык является одновремено «и средством устрашения, и средством прославления»¹. Су­ждения принимают форму суггестивных приказов, они скорее побуждают, чем констатируют. Предицирование

¹ Р. Барт, Нулевая степень письма//Семиотика, М., 1983, с. 315.

I. Одномерное общество

превращается в предписывание, и, таким образом, ком­муникация в целом носит гипнотический характер. В то же время она слегка окрашена ложной фамиль­ярностью — результат непрерывного повторения — и умело манипулируемой популярной непосредственно­стью. Это отсутствие дистанции, положения, образова­тельного ценза и официальной обстановки легко под­купает реципиента, доставая его или ее в неформальной атмосфере гостиной, кухни или спальни.

Этой фамильярности способствует играющий зна­чительную в развитой коммуникации роль персона­лизированный язык¹: «ваш/твой» (your) конгрессмен, «ваше/твое» шоссе, «ваш/твой»- любимый магазин, «ва­ша/твоя»- газета; это делается для «вас/тебя», мы при­глашаем «вас/тебя»- и т.д. В этой манере навязываемые, стандартизованные и обезличенные вещи преподносят­ся как будто «специально для вас/тебя», и нет большой разницы в том, верит или нет этому адресат. Ее успех указывает на то, что это реально способствует само­идентификации индивидов с исполняемыми ими или кем-то функциями.

В наиболее развитом секторе функциональной ком­муникации, подверженной манипулированию, язык на­саждает посредством рассчитанных на сильный эффект конструкций авторитарное отождествление человека и функции. В качестве крайнего примера этой тенденции можно упомянуть журнал «Тайм». Обильное исполь­зование им флективного родительного падежа внушает

¹ См. Leo Lowenthal, Literature, Popular Culture, and Society (Prenti­ce-Hall, 1961), p. 109 ff., а также Richard Hoggart, The Uses of Literacy (Boston, Beacon Press, 1961), p. 161 ff.

4. Герметизация универсума дискурса

мысль о том, что индивиды являются придатками или свойствами своего дома, работы, босса или предприятия. Людей представляют как Берд (из) «Вирджинии», Блау (из) «Ю. С. Стал», Насер (из) Египта*. Подлинным фиксированным синдромом становятся дефисные атри­бутивные конструкции:

По приказу властного (high-handed), низколобого (low-bro­wed) губернатора Джорджии ...на прошедшей неделе был воз­двигнут помост для одного из его диких политических собраний.

Губернатор¹, его функции, физические черты и поли­тические приемы сплавлены в одну неразделимую и не поддающуюся изменению структуру, которая своей естественностью и непосредственностью оказывает оше­ломляющее воздействие на сознание читателя. Здесь неуместно пытаться развивать значение или различать его оттенки, структура движется и живет только как целое. Напичканная подобными персонализированными и гипнотическими образами, статья далее может пере­ходить к важной информации. Повествование остается безопасно заключенным в хорошо отредактированные рамки более или менее интересной в человеческом смысле истории в зависимости от направления изда­тельской политики.

Широкое употребление нашло сокращение с помо­щью дефиса: например, «brush-browed» Teller (кассир

¹ Это высказывание относится не к нынешнему губернатору, а к г. Тэлмеджу.

* В английском языке родительный падеж передается либо с помощью формы генетива, обычно употреблявшейся для одушевленных лиц, либо с помощью предлога о/ употреблявшегося равным образом и для оду­шевленных лиц, и для неодушевленных предметов. В данном случае, по-видимому, происходит смешение значений этих форм: Virginia's Byrd, U.S. Steel's Blough, Egypt's Nasser.

I. Одномерное общество

с бровями-щетками), «father of the H-bomb» (отец не­йтронной бомбы), «bull-shouldered missileman von Braun» (ракетчик фон Браун с бычьими плечами), «science-mi­litary dinner» (банкет ученных и военных)i, «nuclear-powered, ballistic-missile-firing» submarine (вооруженная баллистическими ядерными ракетами подводная лодка). Вероятно, не случайно подобные конструкции часто встречаются во фразах, объединяющих технологию, по­литику и военную сферу. Термины, служащие для обо­значения различных сфер или качеств, спрессовываются в устойчивое, подавляющее целое.

И в этом случае их воздействие подобно магии и гипнозу — передача образов, несущих нерушимое един­ство и гармонию противоположностей. Это значит, что внушающий и любовь, и страх Отец, родоначальник жизни, производит нейтронную бомбу для уничтожения жизни; «военные и ученые» объединяют усилия с целью уменьшить тревогу и страдания с помощью работы, которая их создает. А вот без дефиса — Академия Сво­боды для специалистов по холодной войне², а также «чистая бомба», с помощью которой можно избежать и морального, и физического ущерба. Что же касается людей, которые говорят на таком языке, то кажется, что они напрочь потеряли восприимчивость к чему бы то ни было,— но стали при этом подверженными всем

¹ Последние четыре примера цитируются в The Nation, Feb. 22, 1958.

² Предложение журнала Life, цитируемое в The Nation, August 20,
1960. Согласно Дэвиду Сарнову, биль об учреждении такой академии
рассматривается конгрессом в настоящий момент. См. John К. Jessup,
Adlai Stevenson, and others, The National Purpose (produced under the
supervision and with the help of the editorial stuff of Life magazine, New
York, Holt, Rinehart and Winston, 1960), p. 58.

4. Герметизация универсума дискурса

влияниям. Дефис (явный или подразумеваемый) не всегда примиряет непримиримое; часто соединение не­прочно (как в случае с «ракетчиком с бычьими пле­чами»), или оно может нести угрозу. Однако это не меняет эффекта. Внушительная структура соединяет и действующих лиц, и сами действия насилия, власти, защиты и пропаганды в единую вспышку молнии. Мы видим человека или вещь в действии (operation) и только в действии.

Замечание по поводу сокращения. NATO, SEATO, UN, AFL-CIO, АЕС, а также USSR, GDR и т.п. Боль­шинство из этих аббревиатур вполне целесообразны и обоснованы их длинным полным видом. Однако можно попытаться увидеть и здесь «коварство Разума» — аб­бревиатура служит подавлению нежелательных вопро­сов. Сокращение NATO не имеет в виду то, что означает Организация северо-атлантического договора (North At­lantic Treaty Organization), т.к. в этом случае возникает вопрос об участии Греции и Турции. В аббревиатуре USSR основной акцент падает на слова «социализм» и «советы»; в аббревиатуре GDR — на «демократию». Аббревиатура UN (ООН) не может обойтись без дол­жного акцента, связанного со словом «объединенные» («united»); и то же можно сказать о SEATO в отно­шении стран Южной Азии, которые к нему принадле­жат. Аббревиатура AFL-CIO — попытка похоронить ос­трые политические противоречия, некогда разделявшие две организации, а АЕС — всего лишь один из многих административных органов. Аббревиатуры обозначают то и только то, что подвергается институционализации, и таким образом, чтобы отторгнуть все посторонние

i". Одномерное общество

коннотации. Значение монтируется, фиксируется и вся­кий раз всплывает целиком. Становясь официальной вокабулой, постоянно упоминаемой в общем употреб­лении и «санкционированной» интеллектуалами, оно теряет всякую познавательную ценность и служит для простого узнавания неоспоримого факта.

Здесь мы имеем дело со стилем обезоруживающей конкретности. «Отождествленная со своей функцией вещь» более реальна, чем вещь, отличаемая от своей функции, и языковое выражение этого отождествления (в функциональном существительном, а также во мно­гих формах синтаксического сокращения) создает ба­зовую лексику и синтаксис, которые упрочиваются пу­тем дифференциации, отделения и различения. Этот язык постоянно навязывает образы и тем самым пре­пятствует развитию и выражению «понятий». Его не­посредственность становится преградой для понятий­ного мышления и, таким образом, для мышления как такового, ибо понятие как раз является способом не отождествлять вещь и ее функцию. Такое отождествле­ние вполне может быть легитимизировано как значение или даже как единственное значение операционального и технологического понятия, однако операциональные и технологические дефиниции суть лишь специфичес­кие способы использования понятий для специфичес­ких целей. Более того, растворяя понятия в операциях, они исключают саму понятийную интенцию, которая несовместима с таким растворением. Отрицание поня­тием отождествления вещи и ее функции предшествует операциональному использованию этого понятия; оно

4, Герметизация универсума дискурса

отличает то, что есть, от случайных функций вещи в существующей действительности.

Преобладающие тенденции речи, отторгающие эти различения, выражают изменения в мышлении, рас­сматривавшиеся в предшествующих главах: этот функ-ционализированный, сокращенный и унифицированный язык и есть язык одномерного мышления. Для того, чтобы показать его новизну, сопоставим его основные черты с классической философией грамматики, которая выходит за пределы бихевиористского универсума и соотносит категории лингвистики с онтологическими категориями.

Согласно этой философии, грамматическое подлежа­щее в предложении является прежде всего «субстан­цией» и остается таковой в различных состояниях, функциях и качествах, которые предицируются подле­жащему в предложении. Оно активно или пасссивно соотносится со своими сказуемыми, однако не совпадает с ними. Подлежащее — это больше, чем просто су­ществительное: оно называет понятие вещи, это уни­версалия, которая в предложении определяется через особенное состояние или функцию. Таким образом, грамматическое подлежащее несет значение сверх того, которое выражено в предложении.

По словам Вильгельма фон Гумбольдта, существи­тельное как грамматическое подлежащее обозначает не­что, что «может войти в определенные отношения»¹, но при этом не тождественно с ними. Более того, оно остается тем, что оно есть внутри этих отношений и

¹ W. v. Humboldt, Uber die Verschledenheit des menschlichen Sprachbaues, reprint Berlin, 1936, S. 254.

I. Одномерное общество

«вопреки» им; это их «универсальное»- и субстанциаль­ное ядро. В суждении действие (или состояние) синте­тически связывается с подлежащим таким образом, что подлежащее отмечается как источник (или носитель) действия и, таким образом, отличается от функций, которые ему приходится выполнять. В выражении «удар молнии» подразумевается «не просто бьющая молния, но молния, которая бьет», т.е. подлежащее, которое «произвело действие». И если в предложении дается дефиниция его подлежащего, подлежащее не растворя­ется в своих состояниях и функциях, но определяется как бытийствующее в этом состоянии или выполняющее эту функцию. Подлежащее не исчезает в своих сказу­емых, но также и не существует как нечто до и помимо своих предикатов, оно конституирует себя в своих пре­дикатах — как результат процесса опосредования, вы­раженного в предложении¹.

Я сослался на философию грамматики для того, чтобы стало ясно, что сокращение языковых форм сви­детельствует о сокращении форм мышления и в то же время способствует ему. Указывая на философские эле­менты в грамматике, на связь между грамматическим, логическим и онтологическим «субъектом», мы тем самым высвечиваем то содержание, которое подавляется в функциональном языке, встречая преграду для своего выражения и сообщения. Сведение понятия до фи­ксированного образа, задерживание развития посред­ством самоудостоверяющих, гипнотических формул, не-

¹ По поводу этой философии грамматики смотри понятие «субс­танции как субъекта» гегелевской диалектической логики и понятие «спекулятивного предложения» в предисловии к -«Феноменологии духа».

4. Герметизация универсума дискурса

восприимчивость к противоречию, отождествление ве­щи (или человека) с ее (его) функцией — таковы тен­денции, обнаруживающие одномерное сознание в том языке, на котором оно говорит.

Если языковое поведение становится преградой для развития понятий, если оно препятствует абстрагирова­нию и опосредованию, если оно обезоруживает себя перед непосредственными фактами, то тем самым оно отказы­вается от познания движущих сил, стоящих за фактами, и, таким образом, от познания самих фактов, их истори­ческого содержания. Эта организация функционального дискурса имеет первостепенную важность для общества; она является фактором координирования и субордини-рования. Унифицированный, функциональный язык не­устранимо антикритичен и антидиалектичен, благодаря чему операциональная и бихевиористская рациональ­ность в нем поглощает трансцендентные, негативные и оппозиционные элементы Разума.

Далее! эти элементы будут рассмотрены в терминах напряжения между «есть» и «следует», между сущ­ностью и внешними характеристиками, возможностью и действительностью—т.е. как проникновение нега­тивного в позитивные определения логики. Двухмерный универсум дискурса охвачен этим напряжением именно как универсум критического, абстрактного мышления. Будучи антагонистичными по отношению друг к другу, оба измерения обладают своей реальностью, и поэтому в развитии диалектических понятий развиваются реаль­ные противоречия. Тем самым диалектическое мыш­ление приходит к пониманию исторического характера