Одномерный человек

I. Одномерное общество

не могут быть истинными или правдивыми, продолжают прислушиваться к ним, читать их и даже позволяют им себя увлечь, таким же образом они принимают традиционные ценности, делая их частью своего интел­лектуального оснащения. И то, что средства массовой коммуникации гармонично, часто незаметно смешивают искусство, политику, религию и философию с коммер­ческой рекламой, означает, что эти сферы культуры приводятся к общему знаменателю — товарной форме. Музыка души становится ходовой музыкой. Котируется не истинностная ценность, а меновая стоимость. Здесь — средоточие рациональности status quo и начало всякой отчужденной рациональности.

Когда высокие слова о свободе и исполнении надежд произносятся соревнующимися лидерами и политика­ми, то, будучи тиражируемыми с помощью экранов, радио и трибун, они превращаются в пустые звуки, обретающие какой-то смысл только в контексте про­паганды, бизнеса, дисциплины и релаксации. Эта асси­миляция идеала действительностью свидетельствует о том, насколько идеал отстал от нее. Низвергнутый из сублимированного царства души, духа, внутреннего ми­ра человека, он зазвучал на языке операциональных терминов и проблем, на языке прогрессивной массовой культуры. Это искажение указывает на то, что развитое индустриальное общество вплотную подошло к воз­можности материализации идеалов. Царство сублима­ции, в котором представлялись, идеализировались и обличались условия человеческого существования, по­степенно сжимается, не в силах тягаться с оснащен­ностью общества. Высокая культура становится частью

3. Победа над несчастным сознанием

материальной культуры и в этом превращении теряет большую часть своей истины.

Высокая культура Запада — нравственные, эстети­ческие и интеллектуальные ценности которой по-преж­нему исповедует индустриальное общество — была как в функциональном, так и в хронологическом смысле культурой дотехнологическои. Ее значимость восходит к опыту мира, который больше не существует и который нельзя вернуть, ибо его место заняло технологическое общество. Более того, она оставалась по преимуществу феодальной культурой даже тогда, когда буржуазный период дополнил ее своими наиболее долговечными принципами. Она была феодальной не только потому, что была исключительным достоянием привилегирован­ного меньшинства, не только вследствие присущего ей романтического элемента (к обсуждению которого мы сейчас переходим), но также потому, что творения, подлинно принадлежащие ей по духу, выразили со­знательное, методическое неприятие всей сферы биз­неса, промышленности и порядка, основанного на рас­чете и прибыли.

Несмотря на то, что буржуазный порядок нашел всестороннее — и даже утверждающее — отображение в искусстве и литературе (например, в голландской живописи семнадцатого столетия, в «Вильгельме Мей-стере» Гете, в английском романе девятнадцатого столе­тия, в произведениях Томаса Манна), он по-прежнему оставался в тени и, более того, под ударом другого, непримиримо антагонистичного ему измерения, осуж­дающего и отрицающего порядок бизнеса. Это другое измерение представляют в литературе не религиозные,

4* 75

I. Одномерное общество

нравственные герои духа (которые, как правило, на стороне существующего порядка), а скорее такие мя­тежные персонажи, как художник, проститутка, прелю­бодейка, великий преступник или изгнанник, воин, по­эт-бунтарь, дьявол, дурак — т.е. те, кто не зарабатывает самостоятельно на жизнь, по крайней мере, общепри­нятым способом.

Разумеется, эти персонажи не исчезли из литературы развитого индустриального общества, но они претерпе­ли существенные превращения. Авантюристка, нацио­нальный герой, битник, невротическая жена-домохозяйка, гангстер, кинозвезда, обаятельный магнат выполняют функцию весьма отличную и даже противоположную функции своих культурных предшественников. Теперь они предстают не столько как образы иного способа жизни, сколько случаи отклонения или типы этой же жизни, служащие скорее утверждению, чем отрицанию существующего порядка.

Безусловно, мир их предшественников был миром отсталым, дотехнологическим, с чистой совестью, не отягощенной неравенством и тягостным трудом, миром, в котором труд воспринимался как несчастливая судьба; но в этом мире человек и природа еще не были орга­низованы как вещи и инструменты. С ее кодексом форм и манер, с ее стилем и языком философии и литературы эта культура прошлого выразила ритм и содержание универсума, в которой равнины и леса, деревни и трактиры, представители знати и разбойники, салоны и царские дворы составляли часть переживае­мой действительности. В ее стихах и прозе живет ритм тех, кто брел по дорогам или ездил в карете, кто

3. Победа над несчастным сознанием

располагал временем и желанием для того, чтобы пре­даваться размышлению, созерцательности, чувствам и рассказам.

Это — отжившая и отсталая культура, которую мож­но вернуть только в мечтах или в форме своего рода детской регрессии. Однако некоторые и притом важ­нейшие из ее элементов можно таюке назвать пост-технологическими. Ее наиболее видные образы и прин­ципы, похоже, способны пережить отнесение к разряду управляемых удобств и стимулов, ибо продолжают бу­дить в сознании мысль о возможности своего повтор­ного рождения в завершении технического прогресса. Они являются выражением того свободного и созна­тельного отчуждения от существующих форм жизни, которым искусство и литература противостояли, даже украшая их.

В противоположность понятию Маркса, обознача­ющему отношение человека к себе и к своей работе в капиталистическом обществе, художественное отчуж­дение — это сознательное трансцендирование отчужден­ного существования, т.е. отчуждение «более высокого уровня», или опосредованное отчуждение. Источником конфликта с миром прогресса, отрицающим порядок бизнеса, источником антибуржуазных элементов в бур­жуазной литературе и искусстве являются не эстетичес­кая приземленность этого порядка и не романтическая реакция — ностальгическое освящение уходящего пе­риода цивилизации. «Романтическое» —термин, ис­пользуемый для снисходительной дискредитации, с лег­костью, равнозначной пренебрежению, прилагается к

/. Одномерное общество

авангардистским проявлениям, точно так же как термин «декадентский» гораздо чаще служит орудием обли­чения подлинно прогрессивных черт умирающей куль­туры, чем реальных факторов упадка. Традиционные образы художественного отчуждения действительно ро­мантичны в том смысле, что они эстетически несо­вместимы с развивающимся обществом,— но именно эта несовместимость является знаком их истинности. То, о чем они напоминают и что сохраняют в памяти, связано с будущим: образы удовлетворения, способные разрушить подавляющее их общество. Их подрывная и освободительная функции вновь ожили в великом сюрреалистическом искусстве и литературе двадцатых и тридцатых. Можно наугад привести примеры из ле­ксикона литературы, указывающие на размах и родство этих образов и открытого ими измерения: Душа, Дух, Сердце, поиски абсолюта, Цветы Зла, женщина-ребенок; Королевство возле моря; Пьяный корабль и Длинноно­гая приманка; Даль и Отечество; а также дьявольский ром, дьявольская машина и дьявольские деньги; Дон Жуан и Ромео; Строитель и Когда мы мертвые про­буждаемся.

Уже простое перечисление этих образов делает оче­видной их принадлежность к утерянному измерению. Они утратили свое значение не из-за литературной устарелости; некоторые из них принадлежат современ­ной литературе и продолжают жить в ее наиболее пере­довых произведениях. Они утратили свою подрывную силу, свое разрушительное содержание — свою истину. Благодаря такому превращению они стали частью по­вседневной жизни. Отчуждающая сила произведений

3. Победа над несчастным сознанием

интеллектуальной культуры приняла вид хорошо зна­комых товаров. Вряд ли можно объяснить это массовое их воспроизводство и потребление только как перемену количественного характера, а именно, распространивше­еся признание, понимание и демократизацию культуры.

Истина литературы и искусства всегда признавалась (если только вообще признавалась) истиной «высшего» порядка, который не должен был и которому фактиче­ски не удавалось вторгаться в пределы порядка бизнеса. Однако именно это отношение между двумя порядками и их истинами изменилось в современный период. Погло­щающая сила общества обескровливает художественное измерение, усваивая его антагонистическое содержание. Именно в виде гармонизирующего плюрализма, позво­ляющего мирное и безразличное сосуществование наибо­лее противоречащих друг другу произведений и истин, в сферу культуры входит новый тоталитаризм.

До наступления этого культурного примирения лите­ратура и искусство являли собой отчуждение, давшее приют голосу протеста: несчастному сознанию разоб­щенного мира, сокрушенным возможностям, неосуще­ствившимся надеждам и преданным обещаниям. Они были той рациональной, познавательной силой, которая открывала подавляемое и отвергаемое действительно­стью измерение человека и природы. Их истина жила в разбуженной иллюзии, в настойчивом требовании создания мира, избавленного от ужасов жизни, поко­ренных силой познания. Таково чудо chef-d'osvre'a.: тра­гедия, до последнего нагнетающая напряжение, и конец трагедии — невозможность ее разрешения. Жить своей любовью и ненавистью, жить своей жизнью означает

/. Одномерное общество

поражение, покорность судьбе и смерть. Преступления общества, ад, сотворенный человеком для человека, при­няли вид непобедимых космических сил.

Напряжение между действительным и возможным перешло в неразрешимый конфликт, в котором прими­рение возможно только как форма произведения искус­ства: красота как «promesse de bonheur»*. В форме художественного произведения действительные обсто­ятельства помещены в иное измерение, в котором дан­ная реальность обнаруживает себя как она есть, т.е. высказывает истину о самой себе, ибо перестает го во-' рить на языке обмана, неведения и подчинения. Ис­кусство, называя вещи своими именами, тем самым разрушает их царство, царство повседневного опыта. Последнее предстает в своей неподлинности и увеч-ности. Однако эта волшебная сила искусства проявля­ется только в отрицании. Его язык, его образы живы только тогда, когда они отвергают и опровергают ус­тановившийся порядок.

«Мадам Бовари» Флобера отличает от подобных же грустных любовных историй современной литературы то, что потаенный мир действительной «Бовари» по-прежнему наполняли те же образы, которые жили в воображении героини. Ее тревога была безысходна, по­тому что рядом не было психоаналитика, а психо­аналитика не было, потому что в ее мире он не смог бы ее вылечить. Она бы отвергла его как часть порядка Ионвиля, который ее сокрушил. Сделавшее «трагичной» эту историю общество было отсталым, не доросшим до либерализации сексуальной морали и институционали-

* Обещание счастья (фр.).

3. Победа над несчастным сознанием

зации психологии. Пришедшее же ему на смену «реши­ло» проблему путем ее подавления. Конечно, было бы нелепостью утверждать, что трагедия Бовари или тра­гедия Ромео и Джульетты разрешена современной демо­кратией, но не меньшей нелепостью было бы отрицать историческую сущность трагедии. Развивающаяся тех­нологическая действительность подрывает не только традиционные формы, но и саму основу художествен­ного отчуждения, т.е. стремится выхолостить не только «стили»-, но также и сам источник искусства.

Разумеется, отчуждение — не единственная харак­теристика искусства. Размеры этой работы не позволяют не только анализировать, но даже поставить проблему надлежащим образом, но мы можем попытаться кратко прояснить вопрос. На протяжении развития цивили­зации искусство предстает как полностью интегриро­ванное с обществом. Искусство Египта, Греции, готиче­ского периода, а также Баха, Моцарта — знакомые примеры, часто приводимые в доказательство суще­ствования «положительной» стороны искусства. Но хо­тя место произведения искусства в дотехнологической и двухмерной культуре очень отличается от того, ко­торое оно занимает в одномерной цивилизации, от­чуждение присуще как утверждающему, так и отрица­ющему искусству.

Решающее различие между ними — не в психологи­ческой противоположности, не в том, что питает искус­ство — восторг или печаль, здоровье или невроз,— но в отношении между художественной и социальной ре­альностью. Разрыв с последней, ее чудесное или ра­циональное преодоление является существенной чертой

/. Одномерное общество

даже самого утверждающего искусства; оно отчуждено от той самой публики, к которой обращено. Независимо от того, насколько близок или привычен был храм или собор живущим вокруг него людям, он повергал их в состояние возвышенного страха, неведомого им в по­вседневной жизни, идет ли речь о рабах или крестьянах, ремесленниках или даже их господах.

В ритуальном или ином виде искусство содержало в себе рациональность отрицания, которое в наиболее развитой форме становится Великим Отказом — про­тестом против существующего. Формы искусства, пред­ставляющие людей и вещи, их пение, звучание и речь, суть формы опровержения, разрушения и преображения их фактического существования. Однако, будучи свя­занными с антагонистическим обществом, они вынуж­дены платить ему определенную дань. Отделенный от сферы труда, в которой общество воспроизводит себя и свою увечность, мир искусства, несмотря на свою истинность, остается привилегией и иллюзией.

Эта его форма сохраняется на протяжении девятнад­цатого века и входит в двадцатый, претерпевая при этом демократизацию и популяризацию. «Высокая куль­тура», прославляющая это отчуждение, обладает своими собственными ритуалами и своим собственным стилем. Именно для создания и пробуждения иного измерения действительности предназначены салон, концерт, опера, театр. Их посещение требует праздничной подготовки, благодаря чему отстраняется и трансцендируется по­вседневный опыт.

В настоящее время этот существенный зазор между искусствами и повседневной рутиной, поддерживаемый

3. Победа над несчастным сознанием

художественным отчуждением, все более смыкается под натиском развивающегося технологического общества. В свою очередь, это означает предание забвению Ве­ликого Отказа и поглощение «другого измерения» го­сподствующим состоянием вещей. Произведения, соз­данные отчуждением, сами встраиваются в это общество и начинают циркулировать в нем как неотъемлемая часть оснащения, служащего либо украшению, либо психоанализу доминирующего положения вещей. Они выполняют, таким образом, коммерческую задачу, т.е. продают, утешают или возбуждают.

Неоконсервативные критики, направляющие свои стре­лы против левой критики массовой культуры, высмеи­вают протест против Баха как кухонной музыки, против Платона и Гегеля, Шелли и Бодлера, Маркса и Фрейда на полках магазина среди лекарств, косметики и сла­достей. Вместо этого они настаивают на признании того, что классика вышла из мавзолея и снова вошла в жизнь, что люди просто стали достаточно образован­ными. Это так, но, входя в жизнь как классики, они перестают быть собой; они лишаются своей антагони­стической силы, того остранения*, которое создавало измерение их истины. Тем самым принципиально изме­нились предназначение и функция этих произведений. Если раньше они находились в противоречии со status quo, то теперь это противоречие благополучно сгладилось.

* В оригинале «estrangement*, т.е. -«отчуждение». Однако в русском языке термин отчуждение имеет особое значение (английское соот­ветствие — alienation). Среди терминов же искусствоведения есть два соответствующих английскому •«estrangement»: очуждение (Б.Брехт) и ос.транение (В.Шкловский). О-стран-ять — значит делать странным, т.е. заставлять зрителя (читателя) по-новому воспринимать привычную вещь, переживать ее, а не узнавать.

I. Одномерное общество

Однако такое выравнивание исторически преждев­ременно, ибо оно устанавливает культурное равенство, сохраняя при этом существование господства. Упразд­няя прерогативы и привилегии феодально-аристократи­ческой культуры, общество упраздняет и их содержание. Верно, что доступность трансцендирующих истин изящ­ных искусств, эстетики жизни и мысли лишь неболь­шому числу состоятельных и получивших образование, была грехом репрессивного общества, но этот грех не­льзя исправить дешевыми изданиями, всеобщим обра­зованием, долгоиграющими пластинками и упраздне­нием торжественного наряда в театре и концертном зале¹. Да, культурные привилегии выражали неспра­ведливость в распределении свободы, противоречие ме­жду идеологией и действительностью, отделение интел­лектуальной производительности от материальной; но они также создавали защищенное пространство, в ко­тором табуированные истины могли выжить в абстракт­ной неприкосновенности, в отдалении от подавляющего их общества.

Теперь эта удаленность оказалась сведенной на нет; а с ней и преодолевающая и обличающая сила. Текст и тон не исчезли, но исчезла дистанция, которая пре­вращала их в «Воздух с других Планет»². Художе­ственное отчуждение стало вполне функциональным, как и архитектура новых театров и концертных залов, в которых оно вызывается к жизни. И здесь также

¹ Не хочу недоразумений: настолько, насколько они удовлетворяют
потребности, дешевые издания, всеобщее образование и долгоиграющие
пластинки действительно являются благом.

² Стефан Георге в Квартете fls moll А.Шенберга. См. Th. W, Adorno,
Philosophy der neuen Musik. (J. С. В. Mohr, Tubingen, 1949), S. 19w.

3. Победа над несчастным сознанием

неразделимы рациональность и вред. Без сомнения, новая архитектура лучше, т.е. красивее, практичнее, чем монстры Викторианской эпохи, но она и более «инте­грирована»: культурный центр становится удачно встро­енной частью торгового, или муниципального, или пра­вительственного центра. Так же как господство имеет свою эстетику, демократическое господство имеет свою демократическую эстетику. Это прекрасно, что почти каждый имеет изящные искусства под рукой: достаточно только покрутить ручку приемника или зайти в свой магазин. Но в этом размывании они становятся винти­ками культурной машины, изменяющей их содержание.

Художественное отчуждение вместе с другими фор­мами отрицания становится жертвой процесса наступ­ления технологической рациональности. Глубина и сте­пень необратимости этой перемены станет ясной, если мы рассмотрим ее как результат технического прогресса. На современном этапе происходит переопределение (ге-definition) возможностей человека и природы в соот-ветствии с новыми средствами для их реализации, в свете которых дотехнологические образы утрачивают свою силу.

Их истинностная ценность в большой степени за­висела от измерения человека и природы, сопротивля­ющегося рациональному объяснению и завоеванию, от узких рамок организации и манипулирования, от «нераз­ложимого ядра»- (insoluble core), оказывавшего сопро­тивление интегрированию. В полностью развившемся индустриальном обществе это неразложимое ядро посте­пенно сводится на нет технологической рациональностью.

I. Одномерное общество

Очевидно, что физическая трансформация мира влечет за собой психическую трансформацию его символов, образов и идей. Очевидно, что, когда города, шоссейные трассы и национальные парки вытесняют деревни, рав­нины и леса, когда катера бороздят озера, а самолеты исчерчивают небо,— эти пространства утрачивают свой характер качественно иной реальности, характер про­тивостоящего пространства.

Но поскольку такое противостояние рождается рабо­той Логоса (рациональным противоборством «того, чего нет»- и «того, что есть»), оно нуждается в средстве самовыражения. Борьба за такое средство или скорее борьба против его поглощения господствующей одно­мерностью проявляется в усилиях авангарда создать формы остранения, способные нести художественные истины.

Попытка наметить теоретические основания таких усилий была сделана Бертольдом Брехтом. Как драма­тургу, тотальный характер существующего общества про­тивостоит ему в виде вопроса, возможно ли еще сегодня «представлять мир на сцене театра», т. е. представлять его таким образом, чтобы зритель мог понять истину, которую должна нести пьеса. Ответ Брехта заключается в том, что современный мир может быть представленым только в том случае, если он представлен как должен­ствующий измениться¹ — как состояние негативности, подлежащее отрицанию. Вот учение, которое следовало бы изучать и в соответствии с которым следовало бы действовать! Но ведь театр, скажут, есть и должен быть

¹ Bertolt Brecht, Schriften zum Theater (Berlin and Frankfurt, Suhrkamp, 1957), S. 7, 9.

3. Победа над несчастным сознанием

развлечением, удовольствием. Однако развлечение и обучение не являются противоположностями; более то­го, развлечение может быть самым эффективным спо­собом обучения. Для того, чтобы объяснить то, каким в действительности является современный мир, скры­тый идеологическим и материальным покровом, и как возможно его изменить, театр должен разрушить само­отождествление (identification) зрителя с событиями на сцене. Здесь нужны не эмпатия и не чувство, а дистан­ция и рефлексия. Именно к разложению единства, в котором мир предстает познанию таким, какой он на самом деле, стремится «эффект очуждения» (Verfrern-dungseffekt). «Предметы повседневной жизни извлечены из царства самоочевидного...»¹ «То, что является „есте­ственным", должно принять черты необычайного. Толь­ко таким путем можно заставить раскрыться законы причин и следствий»².

«Эффект очуждения» не навязывается литературе извне. Скорее это собственный ответ литературы на угрозу тотального бихевиоризма — попытка спасти ра­циональность негативного, в которой великая «консерва­тивная» сила литературы объединяется с радикальным активизмом. Поль Валери настаивает на приверженнос­ти поэтического языка отрицанию. На этом языке стихи «ne parlent jamais que de choses absentes»³. Они говорят о том, что, отсутствуя, преследует утвердившийся уни­версум как его возможность, подвергаемая табуиро-

1 Ibid., р. 76.

2 Ibid., р. 63.

³ Говорят «лишь о предметах отстутствующих» (фр.). См. П.Валери,
Поэзия и абстрактная мысль//П.Валери, Об искусстве, М., 1993, с. 323.

L Одномерное общество

ванию с наибольшей суровостью,— ни ад и ни рай, ни добро и ни зло, но всего лишь «le bonheur». Таким образом, поэтический язык говорит о том, что принад­лежит этому миру, что видимо, осязаемо, слышимо в человеке и природе — но также и о том, чего нельзя ни увидеть, ни коснуться, ни услышать.

Творя посредством представления того, что отсут­ствует, поэтический язык как язык познания способ­ствует подрыву положительности (the positive). Поэзия в своей поэтической функции выполняет великую за­дачу мышмпиж.

le travail qui fait vivre en nous ce qui n'existe pas¹.

Понятие «вещей отсутствующих» подтачивает власть вещей существующих; более того, это — проникнове­ние иного порядка в уже существующий — «le com­mencement d'un monde»².

Способность поэтического языка выразить этот дру­гой порядок, который является трансцендированием в пределах единого мира, зависит от трансцендирующих элементов в обычном языке³. Однако тотальная моби­лизация всех средств массовой информации для защиты существующей действительности привела к такому со­гласованию выразительных средств, что сообщение транс-цендирующего содержания стало технически неосуще­ствимым. Призрак, не покидавший художественное со­знание со времен Малларме,— невозможность избежать овеществления языка, невозможность выразить иега-

¹ Усилие, которое «наделяет в нас жизнью несуществующее»- (фр.).
См. там же, с. 331.

² «Рождение мира» (фр,). См. там же, с. 326.

³ См. ниже гл. 7.

3. Победа над несчастным сознанием

тивное — перестал быть призраком. Эта невозможность материализовалась.

Для подлинно авангардных литературных произве­дений само разрушение становится способом общения. В лице Рембо, а затем дадаизма и сюрреализма лите­ратура отвергает саму структуру дискурса, который на протяжении всей истории культуры связывал художес­твенный и обыденный языки. Система суждений¹ (в которой единицей значения является предложение) бы­ла тем посредником, который делал возможными встре­чу, общение и сообщение двух измерений реальности. К этому средству выражения прибегали равно самая возвышенная поэзия и самая низкая проза. Однако позднее современная поэзия «разрушила реляционные связи языка и превратила дискурс в совокупность оста­новленных в движении слов*².

Слово отвергает объединяющие, осмысливающие пра­вила предложения. Оно взрывает предустановленную структуру значения и, превращаясь в «абсолютный объ­ект», становится знаком невыносимого, самоуничтожа­ющегося универсума — дисконтинуума. Такой подрыв лингвистической структуры предполагает переворот в переживании природы:

Природа здесь превращается в разорванную совокупность одиноких и зловещих предметов, ибо связи между ними имеют лишь потенциальный характер; никто не подбирает для этих предметов привилегированного смысла, не подыскивает им упо­требления или использования, не устанавливает среди них иерархи­ческих отношений, никто не наделяет их значением, свойственным

¹ См. ниже гл. 5.

² Р. Барт, Нулевая степень письма//Семиотика, М., 1983, с. 331
(курсив мой). (Цитата несколько изменена.— Прим. перев.).

I, Одномерное общество

мыслительному акту или практике человека, а значит, в конечном счете, не наделяет их человеческой теплотой... Эти слова-объек­ты, лишенные всяких связей, но наделенные неистовой взрыв­чатой силой... Эти поэтические слова не признают человека: наша современность не знает понятия поэтического гуманизма: эта вздыбившаяся речь способна наводить только ужас, ибо ее цель не в том, чтобы связать человека с другими людьми, а в том, чтобы явить ему самые обесчеловеченные образы При­роды — в виде небес, ада, святости, детства, безумия, наготы материального мира и т.п.¹

Традиционные средства искусства (образы, гармонии, цвета) вновь появляются только как «цитаты», останки прежнего значения в контексте отказа. Таким образом, сюрреалистические картины

являются воплощением того, что функционализм прикрывает посредством табу, ибо оно напоминает ему о его овеществляющей сущности и о том, что его рациональность неисправимо ир­рациональна Сюрреализм собирает то, в чем функционализм отказывает человеку; искажения здесь суть свидетельства того, во что табу превратило предмет желания. С их помощью сюр­реализм спасает отжившее, альбом идиосинкразии, в которых требование счастья дышит тем, что отнято у человека в его собственном технифицированном мире.²

Другой пример — произведения Бертольда Брехта, которые сохраняют «promesse de Ъопкеигъ, содержащий­ся в романсе и киче (лунное сияние и синее море; мелодия и уютный дом; любовь и верность), превращая его в политический фермент. Его персонажи поют об утраченном рае и незабываемой мечте («Siehst du den Mond fiber Soho, Geliebter?» «Jedoch eines Tages, und

1 Там же, с. 332.

² Theodor W. Adorno, Noten zur literatur. (Berlin-Frankfurt, Suhrkamp,
1958), S. 160.

3. Победа над несчастным сознанием

der Tag war blau». «Zuerst war es immer Sonntag». «Und ein Schiff mit acht Segeln». «Alter Bilbao Mond, Da wo noch Liebe lohnt».)* — но в то же время это песня жестокости и жадности, эксплуатации, обмана и лжи. Обманутые поют о своем обмане, но тем самым они как бы учатся (или научились) понимать причины, потому что только так они могут .вернуть истину своей мечты.

Усилия вновь обрести Великий Отказ в языке лите­ратуры обречены на то, чтобы быть поглощенными тем, что они пытаются опровергнуть. В качестве современ­ных классиков авангардисты и битники равно выпол­няют развлекательную функцию, так что спокойная совесть людей доброй воли может чувствовать себя в безопасности. Технический прогресс, облегчение ни­щеты в развитом индустриальном обществе, завоевание природы и постепенное преодоление материального не­достатка — таковы причины и поглощения литературы [одномерным обществом], и опровержения отказа, и, в конечном счете, ликвидации высокой культуры.

Лишая значения издавна хранимые образы транс-цендирования путем встраивания их в безграничную повседневную реальность, общество тем самым свиде­тельствует о том, насколько возросла способность управ­лять неразрешимыми конфликтами — насколько траге­дия и романтическая ностальгия, архетипические мечты и тревоги стали подвластными техническому разре­шению и разрушению. Дон Жуан, Ромео, Гамлет, Фауст,

* «И пот вам луна над Сохо», «Но в один прекрасный безоблачный день»-, -«Давным-давно в былые времена»-, «И корабль под семью пару­сами»-, «Под древней луной Бильбао, где еще живет любовь»-.

I. Одномерное общество

как и Эдип, стали пациентами психиатра. Правители, решающие судьбы мира, теряют свои метафизические черты. Непрерывно фигурирующая по телевидению, на пресс-конференциях, в парламенте и на публичных ме­роприятиях их внешность теперь вряд ли пригодна для драмы, кроме драматического действия в рекламном ролике^, _{в то} время как последствия их действий далеко превосходят масштаб драмы.

Установки бесчеловечности и несправедливости по­рождаются рационально организованной бюрократией, жизненный центр которой, однако, скрыт от взора. Душе оставлено немного таких тайн, которые нельзя было бы хладнокровно обсудить, проанализировать и вынести на голосование. Одиночество, важнейшее условие спо­собности индивида противостоять обществу, ускользая из-под его власти, становится технически невозможным. Теперь, когда логический и лингвистический анализ показал иллюзорность старых метафизических проблем, поиск «смысла» вещей может быть переформулирован как поиск смысла слов, в то время как существующий универсум дискурса и поведения может предоставить безукоризненные и адекватные критерии ответа.

В этом рациональном универсуме всякая возмож­ность ухода блокируется размером и оснащенностью его аппарата. В своем отношении к действительности повседневной жизни высокая культура прошлого озна­чала множество вещей: оппозицию и украшение, протест и резиньяцию. Но прежде всего она создавала види­мость царства свободы: отказ повиноваться. Подавить

¹ Еще существует легендарный революционный герой, способный устоять перед телевидением и прессой — в мире -«слаборазвитых» стран.

3, Победа над несчастным сознанием

такой отказ невозможно без компенсации, которая обе­щает большее удовлетворение, чем сам отказ. Преодо­ление и унификация противоположностей, которые на­ходят свой идеологический триумф в трансформации высокой культуры в поп-культуру, осуществляются на материальной основе увеличивающегося удовлетворения. Именно эта основа открывает возможность стремитель­ной десублгшации.

Художественное отчуждение является сублимацией. Оно создает образы условий, непримиримых с утвер­дившимся Принципом Реальности, к которым, однако, именно как к культурным образам общество относится толерантно и даже находит им применение, тем самым их обесценивая. Вносимые в атмосферу кухни, офиса, магазина, используемые в коммерческих и развлека­тельных целях, они как бы претерпевают десублимацию, т.е. замещение опосредованного удовлетворения непо­средственным. Однако эта десублимация осуществля­ется с «позиции силы», со стороны общества, которое теперь способно предоставить больше, чем прежде, по­тому что его интересы теперь стали внутренними по­буждениями его граждан и потому что предоставляемые им удовольствия способствуют социальной сплочен­ности и довольству.

Принцип Удовольствия поглощает Принцип Реально-сти: происходит высвобождение (или скорее частичное освобождение от ограничений) сексуальности в соци­ально конструктивных формах. Это понятие предполагает существование репрессивных форм десублимации¹, в сравнении с которыми сублимированные побуждения

¹ См. мою книгу «Эрос и цивилизация*, в особенности гл. 10.

/. Одномерное общество

и цели содержат больше свободы и более решительный отказ скрывать социальные табу. Кажется, что репрес­сивная десублимация происходит прежде всего в се­ксуальной сфере, и в случае с десублимацией высокой -культуры она является побочным продуктом форм соци­ального контроля технологической реальности, расширя­ющей свободу и одновременно усиливающей господство. Эту связь между десублимацией и технологическим обществом, вероятно, лучше всего может осветить об­суждение изменений в социальном использовании энер­гии инстинктов.

В этом обществе не всякое время, потраченное на обслуживание механизмов, можно назвать рабочим вре­менем (т.е. лишенным удовольствия, но необходимым трудом), как и не всякую энергию, сэкономленную машиной, можно считать энергией труда. Механизация также «экономит» либидо, энергию Инстинктов Жизни, т.е. преграждает ей путь к реализации в других формах. Именно это зерно истины заключает в себе романтичес­кое противопоставление современного туриста и бро­дячего поэта или художника, сборочной линии и ремес­ла, фабричной буханки и домашнего каравая, парусника и моторной лодки и т.п. Да, в этом мире жили нужда, тяжелый труд и грязь, служившие фоном всевозможных утех и наслаждений. Но в этом мире существовал также «пейзаж», среда либидозного опыта, которого нет в нашем мире.

С его исчезновением (послужившим исторической предпосылкой прогресса) целое измерение человечес­кой активности и пассивности претерпело деэротизацию.

3. Победа над несчастным сознанием

Окружающая среда, которая доставляла индивиду удо­вольствие — с которой он мог обращаться почти как с продолжением собственного тела,— подверглась жест­кому сокращению, а, следовательно, сокращение пре­терпел и целый либидозно наполняемый «универсум». Следствием этого стали локализация и сужение либидо, а также низведение эротического опыта и удовлетво­рения до сексуального¹.

Если сравнить, к примеру, занятие любовью на лугу и в автомобиле, во время прогулки любовников за городом и по Манхэттэн-стрит, то в первых примерах окружающая среда становится участником, стимулирует либидозное наполнение и приближается к эротическому восприятию. Либидо трансцендирует непосредственно эрогенные зоны, т.е. происходит процесс нерепрессив-. ной сублимации. В противоположность этому, меха­низированная окружающая среда, по-видимому, пре­граждает путь такому самотрансцендированию либидо. Сдерживаемое в своем стремлении расширить поле эро­тического удовлетворения, либидо становится менее «полиморфным» и менее способным к эротичности за пределами локализированной сексуальности, что при­водит к усилению последней.

Таким образом, уменьшая эротическую и увеличивая сексуальную энергию, технологическая действительность ограничивает объем сублимации, а также сокращает по­требность в ней. Напряжение в психическом аппарате

* В соответствии с терминолдгией, используемой в поздних работах Фрейда: сексуальность является -«специализированным» частным вле­чением, в то время как Эрос — влечением всего организма.

/. Одномерное общество

между объектом желания и тем, что разрешено, по-видимому, значительно снижается, и Принцип Реаль­ности больше не требует стремительной и болезненной трансформации инстинктивных потребностей. Индивид должен приспособиться к миру, который уже, кажется, не принуждает к отказу от глубинных потребностей, миру, который утратил враждебность.

Преформирование подготавливает организм к спон­танному принятию предложенного. В той мере, в какой большая свобода ведет скорее к сужению, чем к рас­ширению и развитию инстинктивных потребностей и действует скорее в пользу, чем против status quo общего подавления,— можно говорить об «институционализи­рованной десублимации». Именно она, по-видимому, становится первостепенным фактором формирования авторитарной личности в наше время.

Часто отмечалось, что развитая индустриальная ци­вилизация предоставляет большую степень сексуальной свободы — «предоставляет» в том смысле, что послед­няя получает рыночную стоимость и становится факто­ром [развития] общественных нравов. Не прекращая быть инструментом труда, тело получает возможность проявлять свои сексуальные качества в мире повседнев­ного труда и в трудовых отношениях. Таково одно из уникальных достижений индустриального общества, став­шее возможным благодаря сокращению грязного и тя­желого физического труда, благодаря наличию дешевой, элегантной одежды, культуры красоты и физической гигиены, благодаря требованиям рекламной индустрии и т.д. Сексуальные секретарши и продавщицы, красивые и мужественные молодые исполнители и администра-

3. Победа над несчастным сознанием

торы стали товаром с высокой рыночной стоимостью; даже правильно выбранная любовница — что раньше было привилегией королей, принцев и лордов — полу­чает значение фактора карьеры и в не столь высоких слоях делового сообщества.

Этой тенденции способствует обретающий художес­твенное качество функционализм. Магазины и офисы демонстрируют себя и свой персонал через огромные стеклянные витрины, в то время как внутри неуклонно снижаются высокие прилавки и непрозрачные перего­родки. В больших жилых и пригородных домах кор­розия уединенности ломает барьеры, которые ранее от­деляли индивида от публичного существования, и вы­ставляет напоказ привлекательные черты чужих жен и чужих мужей.

Такая социализация не противоречит деэротизации природного окружения, а скорее дополняет ее. Ин­тегрированный в труд и публичные формы поведения, секс, таким образом, все больше попадает в зависимость от (контролируемого) удовлетворения. Благодаря тех­ническому прогрессу и более комфортабельной жизни происходит систематическое включение либидозных ком­понентов в царство^ производства и обмена предметов потребления. Однако независимо от способа и уровня контроля мобилизации энергии инстинктов (которая иногда переходит в научное регулирование либидо), независимо от ее способности служить опорой для sta­tus quo — управляемый индивид получает реальное удовлетворение просто потому, что нестись на катере, подталкивать мощную газонокосилку или вести авто­мобиль на высокой скорости доставляет удовольствие.

L Одномерное общество

Мобилизация и управление либидо могут служить также объяснением добровольного согласия, отсутствия террора и предустановленной гармонии между индиви­дуальными потребностями и социально необходимыми желаниями, целями и стремлениями. Технологическое и политическое обуздание трансцендирующего фактора в человеческом существовании, характерное для раз­витой индустриальной цивилизации, утверждает себя в данном случае в сфере инстинктов через своего рода удовлетворение, порождающее уступчивость и ослаб­ляющее рациональность протеста.

Объем социально допустимого и желательного удов­летворения значительно увеличился, но такое удовле­творение вытесняет Принцип Удовольствия, игнорируя его притязания, несовместимые с существующим об­ществом. Таким образом, удовольствие, формируемое с целью приспособления, порождает подчинение.

В противоположность удовольствиям приспособитель­ной десублимации сублимация сохраняет сознание от­каза, к которому репрессивное общество принуждает индивида и, таким образом, сохраняет потребность в освобождении. Разумеется, и сама сублимация является результатом общественного принуждения, но несчаст­ное сознание этого принуждения пробивает брешь в отчуждении. Разумеется также, что всякая сублима­ция — это принятие социальных барьеров удовлетво­рения инстинктов, но она же и — преодоление этих барьеров.

«Сверх-Я», осуществляя цензуру бессознательного и порождая совесть, подвергает цензуре также и цензора, ибо развитая совесть чутко реагирует на подлежащее

3. Победа над несчастным сознанием

осуждению проявление зла не только в индивиде, но и в обществе. И наоборот, утрата совести вследствие разрешающих удовлетворение прав и свобод, предо­ставляемых несвободным обществом, ведет к развитию счастливого сознания, которое готово согласиться с пре­ступлениями этого общества, что свидетельствует об упадке автономии и понимания происходящего. Требуя высокой степени автономии и понимания, сублимация осуществляет связь между сознанием и бессознатель­ным, между первичными и вторичными процессами, между интеллектом и инстинктом, отказом и бунтом. В ее наиболее совершенных формах, как, например, художественное произведение, сублимация становится познавательной силой, которая, уступая подавлению, одновременно наносит ему удар.

В свете познавательной функции этой формы субли­мации бурно распространяющаяся в развитом инду­стриальном обществе десублимация обнаруживает свою подлинную конформистскую функцию. Это освобожде­ние сексуальности (и агрессивности) значительно сни­жает уровень обездоленности и недовольства, в которых проявляется репрессивная мощь утвердившегося уни­версума удовлетворения. Но, безусловно, это счастливое сознание весьма непрочно — как тонкая поверхность над всепроникающим несчастьем, страхом, фрустрацией и отвращением. Такое чувство обездоленности легко поддается политической мобилизации, и теперь, когда для сознательного развития больше не остается места, оно может обернуться источником нового фашистского образа жизни и смерти. Существует множество путей

/. Одномерное общество

превращения чувства несчастное™, скрытого счастли­вым сознанием, в источник силы и сплочения социаль­ного порядка. Теперь конфликты несчастного индивида, как кажется, гораздо лучше поддаются излечению, чем те, которые, согласно Фрейду, способствовали «недо­вольству культурой», как, впрочем, и определению их в терминах «невротической личности нашего времени», а не в терминах безысходной борьбы между Эросом и Танатосом.

Для того, чтобы осветить процесс ослабления бунта инстинктов против утвердившегося Принципа Реаль­ности посредством управляемой десублимации, обра­тимся к контрасту между изображением сексуальности в классической и романтической литературе и в со­временной литературе. Если из тех произведений, ко­торые по самому своему содержанию и внутренней форме определяются эротической тематикой, мы оста­новимся на таких качественно различных примерах, как «Федра» Расина, «Странствия» Гете, «Цветы Зла» Бодлера, «Анна Каренина» Толстого, мы увидим, что сексуальность входит в них в сублимированной в выс­шей степени и «опосредованной» форме — однако в этой форме она абсолютна, бескомпромиссна и без­условна. Господство Эроса здесь изначально связано с Танатосом, ибо осуществление чревато деструкцией и не в нравственном или социологическом, но в онто­логическом смысле. Оставаясь по ту сторону добра и зла, по ту сторону социальной морали, она оказывается, таким образом, недосягаемой для утвердившегося Прин­ципа Реальности, отвергаемого и подрываемого Эросом.

3. Победа над несчастным сознанием

Полную противоположность мы найдем в алкоголи­ках О'Нила и дикарях Фолкнера, в «Трамвае „Жела­ние"» и под «Раскаленной крышей»*, в «Лолите», во всех рассказах об оргиях Голливуда и Нью-Йорка и приключениях живущих в пригородах домохозяек, де­монстрирующих бурный расцвет десублимированной сексуальности. Здесь гораздо меньше ограничений и больше реалистичности и дерзости. Это неотъемлемая часть общества, но ни в коем случае не его отрицание. Ибо то, что происходит, можно назвать диким и бес­стыдным, чувственным и возбуждающим или безнрав­ственным — однако именно поэтому оно совершенно безвредно.

Освобожденная от сублимированной формы, которая сама являлась свидетельством непримиримости мечты и действительности — формы, проявляющейся в стиле, языке произведений,— сексуальность превращается в движущую силу бестселлеров, служащих подавлению. Ни об одной из сексуально привлекательных женщин современной литературы нельзя сказать то, что Бальзак говорит о проститутке Эстер: что ее нежность расцве­тает в бесконечности. Все, к чему прикасается это общество, оно обращает в потенциальный источник прогресса и эксплуатации, рабского труда и удовлетво­рения, свободы и угнетения. Сексуальность — не ис­ключение в этом ряду.

Понятие управляемой десублимации предполагает воз­можность одновременного высвобождения подавленной

* Пьесы Т. Уильямса «Трамвай „Желание"» и «Кошка на раскаленной крыше».

/. Одномерное общество

сексуальности и агрессивности, возможность, которая кажется несовместимой с понятием фиксированного количества энергии инстинктов для распределения ме­жду двумя первичными влечениями у Фрейда. Согласно Фрейду, усиление сексуальности (либидо) необходимо ведет к ослаблению агрессивности и наоборот. Однако, если бы социально допустимое и поощряемое высво­бождение либидо касалось бы частной и локальной сексуальности, оно было бы равносильным сжатию (compression) эротической энергии, и такая десублима-ция сочеталась бы с ростом как несублимированных, так и сублимированных форм агрессивности. Последняя бурно распространяется в современном индустриальном обществе.

Неужели оно достигло такой степени нормализации, что риск собственного уничтожения в ходе нормальной деятельности для национальной безопасности стал при­вычным для индивидов? А может, причиной этого мол­чаливого согласия является их бессилие что-либо из­менить? В любом случае риск отнюдь не неизбежного уничтожения, которое человек уготовил себе сам, стал нормальной частью и психического, и материального обихода, так что он перестал служить приговором или опровержением существующей социальной системы. Бо­лее того, как часть их повседневного обихода он может даже связывать их с этой системой. Очевидна экономи­ческая и политическая зависимость между абсолютным врагом и высоким уровнем жизни (и желательным уровнем трудовой занятости!), которая достаточно ра­циональна, чтобы быть приемлемой.

3. Победа над несчастным сознанием

Предположив, что Инстинкт Разрушения (в конеч­ном счете, Инстинкт Смерти) является важным со­ставляющим энергии, питающей порабощение человека и природы техникой, мы увидим, что растущая спо­собность общества манипулировать техническим про­грессом также увеличивает его способность манипу­лировать и управлять этим инстинктом, т.е. удовле­творять его «в процессе производства». Как следствие, усиление социальной сплоченности осуществляется на уровне глубочайших инстинктов. Это означает, что вы­сочайший риск и даже факт войны может быть принят не только с беспомощным согласием, но также с ин­стинктивным одобрением со стороны жертв. Такими могут быть последствия управляемой десублимации.

Таким образом, институционализированная десубли-мация предстает как аспект «обуздания способности к трансцендированию», достигнутого одномерным обще­ством. Так же как это общество стремится уменьшить и даже поглотить оппозицию (качественные измене­ния!) в сфере политики и высокой культуры, оно стре­мится к этому и в сфере инстинктов. В результате мы видим атрофию способности мышления схватывать про­тиворечия и отыскивать альтернативы; в единственном остающемся измерении технологической рационально­сти неуклонно возрастает объем Счастливого Сознания.

Это отражает прежде всего общее убеждение в том, что действительное разумно и что существующая си­стема, несмотря ни на что, продолжает производить блага. Мысль людей направляется таким образом, чтобы они видели в аппарате производства эффективную дви­жущую силу мышления и действия, к которым должны

/. Одномерное общество

присоединиться их индивидуальное мышление и по­ступки. В этом переносе аппарат также присваивает себе роль морального фактора, вследствие чего совесть становится балластом в мире овеществления, где царит единственная всеобщая необходимость*.

■ В этом мире всеобщей необходимости нет места вине. Уничтожение сотен и тысяч людей зависит от сигнала одного человека, который затем может заявить о своей невиновности и продолжать жить счастливо, не терза­емый совестью. Державы антифашистского блока, раз­громившие фашизм на поле битвы, пожинают плоды труда нацистских ученых, генералов и инженеров; за ними преимущество пришедших позднее. То, что на­чинается как ystec концентрационных лагерей, превра­щается в практику приучения людей к аномальным условиям — подземному существованию и ежедневной дозе радиоактивной подпитки. Один христианский ми­нистр провозглашает, что это не противоречит христи­анским принципам всеми доступными средствами не дать своему соседу войти в твое убежище. Другой христианский министр противоречит своему коллеге, настаивая на ином истолковании христианских прин­ципов. Кто из них прав? Нас опять убеждают в ней­тральности технологической рациональности, которая выше и вне политики, и опять мы убеждаемся в лжи­вости этих заверений, ибо в обоих случаях она служит политике господства.

Мир концентрационных лагерей ...был не единственным чу­довищным обществом. То, что мы видели, было образом и в

* Необходимость одномерного общества

3. Победа над несчастным сознанием

некотором смысле квинтэссенцией того инфернального общества, в которое нас ввергают ежедневно.¹

Кажется, что даже самые отвратительные престу­пления могут быть подавлены таким образом, что они практически перестают быть опасными для общества. Или если их взрыв ведет к функциональным нару­шениям (пример одного из пилотов в случае с Хироси­мой), то это не затрагивает функционирования об­щества. Дом для психически ненормальных — хорошее средство для урегулирования этих нарушений.

Счастливое Сознание не знает пределов — оно устра­ивает игры со смертью и опасностью увечий, в которых веселье, командная работа и стратегическая важность перемешаны в гарантирующей вознаграждение социаль­ной гармонии. Корпорация Рэнд, в которой воедино спле­таются наука и военная организация, климат и благо­устроенная жизнь, сообщает о подобных играхтоном извинительной снисходительности в своих «РЭНДом ньюз»* (т. 9, номер 1) под заглавием «ЛУЧШЕ БЕ­ЗОПАСНОСТЬ, ЧЕМ СОЖАЛЕНИЕ». Грохочут раке­ты, ожидают своей очереди нейтронные бомбы, летят космические корабли, а проблема состоит в том, «как сберечь нацию и свободный мир». Во всем этом военные

¹ Э. Ионеско в Nouvelle Reznie Francaise, July 1956; цит. no London Times Literary Supplement, March 4, 1960. Герман Кан считает (1959 RAND study (RM — 2206 — RC)), что «необходимо исследовать вы­живаемость населения в условиях окружающей среды, напоминающей переполненные убежища (концентрационные лагеря, использование в России и Германии грузовых вагонов для перевозки людей, военные корабли, переполненные тюрьмы... и т.п.). Из этого можно извлечь некоторые руководящие принципы для программы убежищ».

* Игра слов в английском языке, т.к. random означает «наугад».

5 Одномерный человек 105

I. Одномерное общество

прожектеры демонстрируют озабоченность «ценой ри­ска, ценой эксперимента и ошибки, которая может быть ужасающе высокой». Здесь-то и приходит РЭНД, РЭНД несет спасение, и в фокусе внимания оказываются «при­способления типа РЭНД БЕЗОПАСНОСТЬ». Возника­ет не поддающаяся классификации картина, картина, в которой «мир становится картой, ракеты — просто символами [да здравствует успокаивающая сила симво­лизма!], а войны — не более чем [не более чем]* пла­нами и расчетами на бумаге...» В этой картине РЭНД превратила мир в увлекательную технологическую игру, и можно позволить себе расслабиться, пока «военные прожектеры без всякого риска приобретают ценный „синтетический" опыт».

ИГРАЕМ В ИГРУ

Для того, чтобы понять, необходимо участвовать, ибо понимание приходит «с опытом».

Поскольку игроки в БЕЗОПАСНОСТЬ представляют разные отделы РЭНД, а также военно-воздушные силы, мы можем найти в команде синих врача, инженера или экономиста. Команда красных представляет аналогичный поперечный срез корпорации.

Первый день занимает совместный брифинг по поводу содержания игры и изучение правил игры. И когда ко­манды усаживаются наконец вокруг карт в своих комна­тах, игра начинается. Обе команды получают от директора игры свои политические декларации, которые, как пра­вило, подготавливаются одним из членов группы кон­троля. В декларациях содержится оценка мировой ситуа­ции во время игры, некоторая информация о политике соперничающих команд, преследуемые ими цели и бюджет

* В квадратных скобках иронические замечания самого Маркузе.

3. Победа над несчастным сознанием

команд. (Направления политики изменяются в каждой игре для того, чтобы изучить широкий спектр страте­гических возможностей.)

В нашей гипотетической игре цель синих состоит в том, чтобы сохранять на протяжении всей игры способ­ность сдерживания, т.е. сохранять силу, способную на­нести красным ответный удар, что заставляет красных воздерживаться от риска атаки. (Синие получают также некоторую информацию о политике красных.)

Политика красных направлена, в свою очередь, на достижение превосходства над синими.

Что касается бюджетов синих и красных, они со­измеримы с действительными расходами на оборону...

Успокаивающее впечатление производят сообщения о том, что игра проходит в РЭНД с 1961 г. «где-то в лабиринте нашего подвального помещения под баром», и то, что «на стенах комнат красных и синих повешены меню, перечисляющие имеющееся оружие и техничес­кое оснащение, которые покупают команды... В общей сложности — около семидесяти пунктов». У игры есть свой «директор», истолковывающий правила игры, по­скольку, хотя «своды правил снабжены диаграммами и иллюстрациями на 66 страницах», на протяжении игры неизбежно возникают проблемы. У директора игры есть еще одна важная функция: «не предупреждая заранее игроков», он «вводит ситуацию войны с целью проверить эффективность имеющихся вооруженных сил». Но следующий заголовок гласит: «Кофе, пирожные и идеи». Можно расслабиться! «Игра длится до 1972 г. Затем Команды синих и красных закалывают ракеты и вместе усаживаются за кофе и пирожные на „post mortem" заседание». Однако все же не следует слишком расслабляться: «существует ситуация реального мира,

5- 107

I. Одномерное общество

которая не поддается эффективному моделированию в игре БЕЗОПАСНОСТЬ», а именно — «переговоры». Остается только поблагодарить: единственная надежда, которая дана нам в ситуации реального мира, оказы­вается не по силам РЭНД.

Очевидно, что в царстве Счастливого Сознания нет места чувству вины, заботы совести принял на себя расчет. Когда на кон поставлена судьба целого, никакое деяние не считается преступлением, кроме неприятия целого или отказа его защищать. Преступление, вина и чувство вины становятся частным делом. Согласно открытию Фрейда, в душе индивида живут следы пре­ступлений человечества, а в его истории — история целого. Теперь эта роковая связь успешно подавляется. Те, кто отождествляет себя с целым, кто оказался воз­несенным до уровня вождей и защитников целого, могут ошибаться, но они не могут быть неправыми — они находятся по ту сторону вины. И только когда это отождествление распадается, когда они покидают пь­едестал, на них может пасть вина.

4. Герметизация универсума дискурса

Подобно тому, как при сов­ременном состоянии Истории любое политическое письмо способно служить лишь подт­верждению полицейской дей­ствительности, точно так же всякое интеллектуальное пи­сьмо может создать только •«пара-литературу», не решаю­щуюся назваться собственным именем

Ролан Барт .

Счастливое Сознание — убеждение в том, что действи­тельное разумно и что система продолжает производить блага — является отражением нового конформизма, рож­денного переходом технологической рациональности в социальное поведение. Его новизна заключается в бес­прецедентной степени рационализации, поскольку он служит сохранению общества, которое сузило — а в самых развитых странах устранило — более примитив­ную форму иррациональности, связанную с предше­ствующими этапами, и которое более умело, чем прежде,

Р. Барт, Нулевая степень письма//Семиотика, М., 1983, с. 319.

I. Одномерное общество

действует в направлении продления и улучшения жиз­ни. Есть ли связь между уничтожением нацистских лагерей, предназначенных для уничтожения, и тем, что мы еще не стали свидетелями войны, грозящей уничто­жением человечеству? Счастливое Сознание отвергает такую связь. Мы видим, что вновь нормой становится применение пытки. Однако это происходит в коло­ниальных войнах, на окраинах цивилизованного мира, так что для успокоения совести безотказно действует аргумент: на войне как на войне. Ведь война опустошает только окраины, т.е. «слаборазвитые» страны. Мирный покой остальных это не тревожит.

Власть над человеком, достигнутая обществом, еже­дневно оправдывается его эффективностью и произ­водительностью. И если оно уподобляет себе все, к чему прикасается, если оно поглощает оппозицию и заигрывает с противоречиями, то тем самым оно как бы доказывает свое культурное превосходство. Следуя этой логике, истощение ресурсов и рост количества отходов можно считать доказательством его благосо­стояния и «высокого уровня жизни»; «Сообщество слиш­ком богато, чтобы проявлять беспокойство!»¹

Язык тотального администрирования

Этот вид благосостояния, продуктивная суперструк­тура над спрессованым несчастьем в фундаменте обще­ства полностью подчинил себе «медиа»*, служащие по­средником между хозяевами и теми, кто от них зависит.

¹ John К. Galbraith, American Capitalism; (Boston, Houghton Mifflin, 1956), p. 96.

* Средства массовой информации.

НО

4. Герметизация универсума дискурса

Его рекламные агенты формируют универсум коммуни­кации, (в котором выражает себя одномерное пове­дение), а его язык служит свидетельством процессов идентификации, унификации, систематического разви­тия положительного мышления и образа действий, а также сосредоточенной атаки на трансцендирующие, критические понятия. В преобладающих формах обще­ния становится все более очевидным контраст между двухмерными, диалектическими формами мышления и технологическим поведением или «социальной привыч­кой мышления».

В формах выражения этих привычек мышления идет на убыль напряжение между видимостью и реально­стью, фактом и его движущей силой, субстанцией и атрибутом. Элементы автономии, творческой инициати­вы и критики отступают перед знаком, утверждением и имитацией. Язык и речь наполняются магическими, авторитарными и ритуальными элементами, а дискурс постепенно утрачивает связи, отражающие этапы про­цесса познания и познавательной оценки. Функция по­нятий состоит в понимании и, следовательно, транс-цеидировании фактов. Однако теперь, когда они утра­чивают аутентичную лингвистическую репрезентацию, язык обнаруживает устойчивую тенденцию к выраже­нию непосредственного тождества причины и факта, истины и принятой истины, сущности и существования, вещи и ее функции.

Эти тенденции к отождествлению, первоначально воз­никшие как черты операционализма¹, теперь обнару­живаются как черты дискурса в социальном поведении.