А потом произошло нечто невероятное: Леон взбунтовался. За одну ночь он отринул все перенесенные муки, все унижения. Кошка спасла ему жизнь; он спас жизнь синичке. Пора было спасаться самому. Как он мог так долго терпеть притеснения и не роптать?
Вчера он преодолел себя – что ему мешает делать это каждый день? Иной раз стоит оказаться на волосок от смерти, чтобы вновь обрести вкус к жизни. Неужели он будет сидеть и дожидаться возвращения своих мучителей, чтобы дать себя уничтожить, соскрести, как грязь со стены, только потому, что они – его семья? Он забрался на туалетный столик Соланж и посмотрелся в зеркало. Собственный вид его ужаснул: грязный, обросший, нечесаный, в лохмотьях – пещерный человек, да и только. Вдобавок голова и руки сплошь покрыты коростой. Какая мерзость – не то мерзко, что он уменьшился, а то, что так себя запустил.
Это была настоящая революция, буря в душе маленького человечка. Волна возмущения захлестнула его. Как он мог быть таким слабаком, таким трусом? Леон клял себя, ругал последними словами, даже бил по щекам.
К полудню он принял решение. Собрал свои вещи, уложил их в рюкзак и стал ждать консьержку, которая каждый вечер приходила кормить кошку. Как только в замке повернулся ключ и входная дверь открылась, он юркнул на лестницу.
Бегство – лучшая месть.
Свободен, наконец‑то он свободен!
И не важно, какие беды и невзгоды ждут его впереди, главное – теперь он сам себе хозяин.
Он начал осторожно спускаться по лестнице. Каждая ступенька была выше его, приходилось прыгать, приземляться на ковровую дорожку, идти к краю и снова прыгать. Это были перпендикулярно расположенные утесы равной высоты с отвесными склонами. Дорожка крепилась к ним золочеными металлическими прутьями. В любой момент Леон мог сорваться, пересчитать все ступеньки и переломать кости.
Когда остался позади пятый этаж, почему‑то стало легче, и он с удивлением понял, что скачет со ступеньки на ступеньку без усилий, почти как в лучшие времена.
На четвертом этаже он обнаружил перемены: окно лестничной клетки, витраж в стиле модерн конца девятнадцатого века, вернулось на привычный уровень, потолок приблизился, а лифт уже не казался огромным. И теперь, стоя на ступеньке, он доставал ногой следующую.
Что же произошло?
Просто‑напросто чудо.
Чудо располагается по ту сторону беды; чудо вознаграждает страдальцев, тогда как беда не разбирает, кто прав, кто виноват.
Вот какое произошло чудо: удаляясь от семейного очага, ЛЕОН НАЧАЛ РАСТИ. И вместе с ним росла его одежда! Спуститься, как выяснилось, для него значило подняться – и главное, подняться в собственных глазах. На долю Леона уже выпало столько напастей и диковинных чудес, что он не слишком удивился этому феномену.
На втором этаже – спускаться было с каждым пролетом все легче – Леон убедился, что вновь обрел свое прежнее тело. Он ощупал свою голову, поднял руки, посмотрел на ноги, вдруг оказавшиеся далеко‑далеко внизу, – у него даже голова закружилась. И все это держалось, он не рассыпался, как слишком высокий домик из кубиков под действием земного притяжения. Он снова стал тем же человеком, что восемь лет назад, – ростом метр шестьдесят шесть.
И надо было всего‑то навсего уйти из семьи!
Леон не спешил давать волю своей радости, боясь в очередной раз обмануться. Наверно, он видит сон: это слишком хорошо, чтобы быть правдой. Еще миг – и он снова пойдет на убыль, сожмется, точно меха аккордеона.
Он спустился еще на пролет, и тут дверь подъезда открылась, послышались топот и веселые голоса. Он тотчас узнал их: в холл, толкаясь, входили его дети, Соланж придерживала дверь, а Дубельву отгонял машину в гараж. Леон совсем забыл, что как раз сегодня они должны вернуться. Останься он наверху, у всех на виду, его бы мигом прихлопнули, как мерзкое и зловредное насекомое. Он содрогнулся. В это трудно было поверить. Дети, которые так весело хохочут, не могут стать убийцами, даже по недомыслию. От их переливчатого смеха, от знакомых интонаций Соланж у него подкосились ноги. Это же родные люди, плоть от плоти его. Все, что было, лишь недоразумение, он должен дать им еще один шанс.
Они уже поднимались в лифте на шестой этаж, возбужденно переговариваясь: насколько он понял, через несколько дней семейство снова уезжало, на сей раз в Италию – Дубельву снял домик в Тоскане. Подумать только, в Тоскане! Да они просто купаются в роскоши, профессор ни в чем им не отказывает! Леон услышал, как Дубельву, навьюченный огромными чемоданами, тоже вошел в лифт, подождал немного и поднялся по лестнице, все еще нетвердо держась на казавшихся очень длинными ногах и удивляясь, что может с такой быстротой одолеть столько километров. Он остановился на своем последнем этаже и позвонил.
Дверь оказалась не заперта, он толкнул ее и из прихожей увидел всю ораву сквозь застекленную дверь гостиной. Дети полдничали за большим столом, шумно и весело уписывали булочки с изюмом, шоколад, печенье. Все были загорелые, отдохнувшие, один другого краше, с отросшими, выгоревшими на солнце шевелюрами. Профессор Дубельву, посмуглевший и обветренный, как заправский морской волк, вдобавок отпустивший черную с проседью бороду, качал на коленях Беренис. Леон откашлялся и сам удивился, что сумел внятно произнести следующие слова:
– Соланж, дети, это я, папа, я вернулся.
Он неуверенно шагнул к ним, понимая, что грязен и выглядит отвратительно. Как все вскрикнули в один голос от ужаса при виде его! Они, наверно, не визжали бы так, явись им сам дьявол. Челюсти отвисли, ложки со звоном упали. Вокруг Леона словно образовалось кольцо священного ужаса. Близнецы нырнули под стол, старшие спрятались за юбки Соланж, а Дубельву, дрожащий, изумленный, встал во весь свой внушительный рост, загородив ему дорогу.
Странное дело: этих людей, перед которыми Леон трепетал, он теперь ни чуточки не боялся. Они, как и прежде, были выше его ростом – по крайней мере, взрослые, – но казались совершенно безобидными. У него имелся козырь: кто еще может увеличиваться и уменьшаться в мгновение ока, как по волшебству? Он повторил:
– Детки, это я, Леон, ваш папа, я опять такой, как был, сейчас я вам все расскажу.
Бледный, как полотно, Дубельву пробормотал:
– Кто вы такой, месье, что вы делаете в моем доме?
– Нет, это вы, месье, с какой стати живете в моем доме?
Соланж закатила глаза и осела на пол, перепуганные дети разбежались кто куда. Из кухни примчалась на крик гроза Леона Жозиана; увидев его, она трижды перекрестилась и ринулась вон из квартиры. Леон и Дубельву одновременно бросились к потерявшей сознание Соланж и, наклонившись, стукнулись лбами. Дубельву с перепугу решил, что его бьют, и отпрянул, прикрывая руками лицо. Леон подхватил Соланж за плечи, чтобы перенести на диван, нашел ее неожиданно тяжелой и по выпирающему под льняным сарафаном животу понял, что она снова беременна.
Это сразило Леона: он один имел законное право делать ей детей, только от его трудов мог округляться, наполняясь, этот шелковистый живот! Соланж открыла глаза, в которых было больше ненависти, чем страха, и вырвалась, отпихивая его руки. Увы, возвращению мужа и отца с того света были не рады. Не в силах выдержать ее взгляд, Леон попятился, забормотал что‑то бессвязное. Сбивчиво, с пятого на десятое, он принялся рассказывать им о своей жизни в последние несколько месяцев: как прятался в сокровищах всемирной литературы, как спас синичку, как пережил последнюю метаморфозу на лестнице. Увлекшись рассказом, он выкладывал подробности и выглядел все более безумным. Дубельву попытался сформулировать резонный вопрос:
– Но… я… я думал, что… что вы умерли…
– Вы пытались, я знаю… Я не держу на вас зла.
Дети, решившиеся тем временем заглянуть в гостиную, стояли в дверях и таращили на него глаза. Он протянул к ним руки, в надежде, что с потомством ему, может быть, повезет больше, хотел обнять. Но эти бывшие великаны, чьих злых выходок он еще вчера боялся как огня, со слезами взмолились: «Не убивай нас!» и прыснули в разные стороны, точно спугнутая выстрелом стайка воробьев. Леон попробовал поставить себя на их место, вспомнил, что вел себя не лучше, когда был мал и убог. Надо было хотя бы сбрить бороду, прежде чем являться к ним, да и переодеться в чистое не мешало бы. Он, верно, похож на привидение. До него донесся голос Батиста: тот издали кричал матери, чтобы звонила в полицию. Рожица мальчика была усыпана веснушками, а вздернутый нос придавал ему задорный вид. Тем временем вернулась, вооружившись распятием, по‑боевому настроенная Жозиана и предложила позвать своего знакомого мага.
– Месье, – проговорила Соланж бесцветным голосом, – тот, за кого вы себя выдаете, давно скончался. Уйдите немедленно, или я позвоню в полицию.
– Но Соланж, я правда Леон, твой Леон, отец твоих четверых детей – Батиста, Бетти, Бориса и Беренис. Я сейчас скажу тебе такую подробность, которую никто, кроме тебя, не знал: у меня одно плечо чуть выше другого, помнишь? Дай какую‑нибудь фотографию из отпускных, где я в плавках.
Однако из рамок, стоявших на камине, его лицо исчезло – где было стерто, где отрезано. Он редко бывал на такой высоте и не замечал этого раньше: в доме не осталось ни одного его снимка, зато везде красовался Дубельву – в костюме, в пижаме, в шортах, открывавших волосатые ляжки. Это был новый удар: его вычеркнули из жизни, как будто он вообще никогда не существовал.
Соланж довольно быстро взяла себя в руки; она выставила детей, затворила дверь гостиной и, открыв секретер светлого дерева, достала конверт, набитый оранжевыми и зелеными купюрами.
– Возьми и уходи. Мне без разницы, как ты ухитрился выжить. Знать ничего не хочу. Убирайся.
Она не говорила, а выплевывала слова. Ее лицо под загаром пошло красными пятнами, подбородок дрожал. Леон заметил в рыжей шевелюре несколько тускло‑серых прядей. Тело Великанши, на которое он когда‑то не мог наглядеться, слегка расплылось. Беременность, конечно… Или он всегда путал понятия и большое необязательно красиво?
– Уйди с моих глаз, слышишь? Скажи ему, Даниэль, да скажи ты ему, выпроводи его, мужчина ты или нет?
Но Дубельву, еще в шоке, благоразумно держался поодаль, ломал пальцы от смущения и помалкивал. Этот мастодонт ростом метр девяносто, что греха таить, праздновал труса.
– Как ты вообще посмел сюда явиться после всего? Так поступить с нами… – начала Соланж.
Ее лицо, подурневшее от злости, залилось краской до корней волос. Веко подергивалось, точно плохо закрытый ставень.
– Ты погубил мою репутацию, сделал меня посмешищем в глазах всей родни. Чтобы такая красивая женщина, как я, делила постель с недомерком, позволяла ему делать с ней свои грязные делишки – всех моих друзей это возмущало. Они уговаривали меня расстаться с тобой, найти мужчину себе по росту. Я была тверда, преодолевать трудности мне помогала любовь: я не хотела видеть, кто ты есть – опухоль на моем теле, гнойный прыщ. Я пропускала мимо ушей насмешки, не слушала предостережений. Потом, когда ты стал таять на глазах, я испытывала смешанное чувство, жалость пополам с нежностью, но жалости, откровенно говоря, было куда больше. Я сочла своим долгом не бросать тебя – ведь, несмотря на твой недуг, ты сделал мне четверых чудесных детей. Я верила, что рано или поздно все уладится и ты снова пойдешь в рост, как живучее растение.
Соланж умолкла, переводя дыхание, попросила у Дубельву стакан воды, и тот, рад‑радехонек, с готовностью скрылся. Она измученно опустилась в кресло и продолжила тише:
– В сущности, я была права, ошиблась только в сроках. Чем меньше ты становился, тем больше наглел. Ты сеял смуту в доме, пользуясь своим ростом, хамил мне, настраивал против меня детей. Ты умыл руки, а я одна тащила воз. Всему есть предел, даже терпению любящей женщины. А как долго от меня шарахались мужчины – боялись испариться, растаять рядом со мной. У меня была дурная слава, с каким трудом я от нее избавилась! Что ты дал своей семье? Только горе и страдания. Твои дети стыдились тебя. Если бы Даниэль не решил разделить нашу жизнь и тем самым спасти нас, я просто не представляю, что бы с нами сталось! Мои родители состарились, болеют…
Вдруг лицо ее исказилось от ярости, она вскочила с кресла и, встав перед Леоном, топнула ногой.
– И теперь ты посмел явиться, как ни в чем не бывало, и думаешь, все будет по‑прежнему? Я знать не хочу, что с тобой произошло, Леон, по документам ты умер, ты – ошибка Создателя, все о тебе давно забыли. Я люблю Даниэля, слышишь, я жду от него ребенка, он – мужчина моей жизни, и дети уже зовут его папой!
Гнев ее был явно преувеличен, обидные слова били не больнее, чем детские кулачки по животу взрослого. Леону стало жаль ее. Соланж умолкла, выдохшись после этой обвинительной речи, отдышалась и прошептала едва слышно:
– Возьми деньги и уходи, пожалуйста, умоляю тебя. Я не стану заявлять на тебя в полицию за незаконное проникновение в жилище.
И, упав в кресло, она разрыдалась. Дубельву, вернувшийся со стаканом воды, кинулся ее утешать. Соланж не была злой – она была просто несчастной женщиной и оплакивала утрату своих амбиций. Она думала только о себе. Леону было тяжело это видеть.
Между тем дети, у которых любопытство пересилило страх, сгрудились за дверью гостиной – носы младших расплющились о стекло под напором старших – и смотрели на эту сцену во все глаза. На их мордашках было написано скорее удивление, нежели враждебность. Все поглядывали на Леона, видно надеясь, что у них с Дубельву дойдет до кулаков и Большому Жирдяю достанется на орехи. Но они ошиблись объектом.
Да, Леон при виде этой сопливой орды, столько лет измывавшейся над ним, не мог устоять: руки у него давно чесались. Он засучил рукава, снял со всех четверых штанишки и всыпал им по первое число. Может, это было и нехорошо, но зато как приятно! А старшенькому, который всегда был его любимчиком, он выдал двойную порцию. Все орали благим матом, кроме Батиста, который не пикнул и косился на отца с вызовом, но при этом почти одобрительно. Дубельву стыдливо опустил глаза, а Соланж снова упала в обморок. Это была лучшая взбучка в жизни Леона, он шлепал пухлые попки своих упитанных малышей с такой силой, что заболели ладони. Отведя душу, он взял конверт с деньгами, хлопнул дверью и ушел, не оглядываясь.
Эпилог
Через несколько минут Леон был в сквере напротив дома – подумать только, больше полугода он не выходил на воздух! Он покачнулся, зажмурившись от света, и едва не задохнулся. К новому телу еще надо было привыкнуть: шел он неуверенной походкой, плохо ориентировался – все казалось ему то дальше, то ближе, чем на самом деле.
Он без сил опустился на скамейку, обхватил голову руками и заплакал, как малое дитя; прохожие таращили на него глаза, гулявшие с няньками дети показывали пальцами – ему было все равно. И то сказать, многовато испытаний выпало его нервам. Это были слезы, счастливые и горькие одновременно, они ознаменовали прощание с целым этапом и готовность к новой жизни.
Утирая глаза, он заметил, что прямо перед ним скачет птичка. Сломанное левое крыло висело, мешая ей двигаться, и все же пичуга не унывала, весело щебетала песенку из двух нот, немудреную, но мелодичную. Леон узнал ее по черной шапочке – это была та самая синичка, которую он спас из когтей вороны. Она еще нуждалась в его помощи. Он вытянул указательный палец и, потихоньку сгибая его, посадил ее себе на ладонь. Птичка доверчиво чирикнула. Славная получилась парочка – оборванец и калека. Леон пощупал конверт в кармане. Денег у него достаточно, хватит подлечить синичку у ветеринара, купить себе новый костюм и чистое белье, снять номер в гостинице. Да, нужно срочно привести себя в порядок, пока его не арестовали за бродяжничество. У него остались его дипломы и знания, он вернется к своей профессии, а свое отсутствие уж как‑нибудь объяснит, измыслит причину. Скажет, например, что временно уменьшился. Никто ему не поверит.
За своими детьми он будет присматривать издали.
Непременно на днях вернется сюда и заберет кошку.
А напасть никогда больше не повторится.
Леон шел по улицам Парижа со щебечущей птахой на плече, она теребила ниточки его обтрепанного пиджака и что‑то упоенно чирикала на своем языке.
При мысли об оставшихся позади невзгодах и будущих радостях Леон приободрился. На свете есть множество восхитительных женщин от метра пятидесяти до метра шестидесяти пяти.
