Это был не мой почерк! Уж не говоря о самой вещи — я придирчиво отношусь к цвету, долго выбираю даже конверт с маркой. Зеленый блокнот. Ну, не мой цвет, не мой почерк… Я вообще не люблю писать, а тем более — вести дневники!
Об этом я и сказала мсье, как только налила в его бокал вина и услышала привычное:
— Как спалось, госпожа Иголка?
Это меня почти взбесило.
— Вы издеваетесь? Считаете, что я могла уснуть, держа в руках ваше «вещественное доказательство»? Но, мсье, должна вас разочаровать…
И высказала все, что думаю по этому поводу.
Ну да, конечно, мне интересно здесь жить, я просто «балдею и тащусь», на мой счет капают честно заработанные за разливание вина денежки, я набрала три килограмма, чем очень порадовала матушку Же-Же, у меня появились друзья, которых я ценю за то, что могу их потерять за очередным ужином. Это все понятно. ПОЧТИ понятно. Но этот блокнот…
— А что в нем такого? — совершенно серьезно спросил мсье.
Я разинула рот. И вдруг меня как обухом по голове: конечно, он не мог его прочитать, ведь он не знает языка!
Пришлось рассказать в сокращенном варианте. Мсье попивал вино и слушал. Получилась такая себе историйка скучающей капризной дамочки.
— Действительно, — после раздумий пробормотал мсье. — Это не ваша вещь. Они что-то напутали… Прошу меня извинить.
Я обрадовалась и поблагодарила Бога за то, что все прояснилось.
Не люблю недомолвок и загадок.
Днем мсье засел за письма. Он это делал регулярно с двенадцати до четырех часов с небольшим перерывом на обед, который матушка Же-Же приносила ему в кабинет. Эту священную миссию она не доверяла никому. А уж как живописно оформляла инкрустированный морскими ракушками поднос! Фарфоровую миску с супом окружали фигурно нарезанные овощи, из крошечных кусочков черного хлеба торчали шпажки с анчоусами, оливками, сыром. Мсье обычно съедал только суп, а вся красота оставалась матушке Же-Же, которая потом, на кухне, в глубокой задумчивости глотала содержимое шпажек и укоризненно качала головой.
Но сегодня матушка еле двигалась. Поднос она украсила, как невесту перед венцом, и бессильно опустилась на скамью в кухне.
— Наверное, что-то с давлением, — сообщила она.
— Я отнесу! — сказала я.
— Ой, не знаю, понравится ли это мсье… — с сомнением покачала головой матушка.
Хм… Какая разница, подумала я, кто предстает перед его ясные очи утром, а кто — в обед?
— А что, есть какие-то особые распоряжения мсье? — спросила я.
— Ну… Вообще-то, он привык, что это делаю я… У него куча бумаг на столе, и поднос нужно ставить так, чтобы…
Она пустилась в пространные объяснения, каким образом и на какую сторону стола нужно ставить поднос с супом.
— Не нужно ли при этом насвистывать хорал Баха? — спросила я. — Или выстукивать зубами «Танец с саблями»?
Матушка Же-Же обиженно засопела.
— Никогда не могу понять, когда ты шутишь, а когда говоришь серьезно, — пробурчала она. — Ладно, неси. Только очень осторожно и молча. Мсье не любит, когда ему мешают болтовней.
Я взяла поднос.
— Не волнуйтесь, все будет по первому разряду!
Дубовая дверь была закрыта. Пришлось перехватить поднос правой рукой, а левой нажать на золотую ручку. Матушка Же-Же, пожалуй, поставила бы поднос на столик с цветами, стоявший у двери, но я не стала тратить времени на это действие — подтолкнула дверь еще и коленом. Поднос в моей руке угрожающе зазвякал, и матушкин натюрморт, выложенный с такой любовью, был бесцеремонно разрушен. Мсье оторвал взгляд от бумаг и посмотрел на меня. Я помнила, что нужно молчать, и с достоинством направилась к нему.
Большой стол весь завален письмами, посередине мигает монитор компьютера… Интересно, куца в таком случае матушка Же-Же пристраивает этот чертов поднос? Я в нерешительности остановилась, уставилась на поверхность стола, выискивая свободное местечко. Мсье Паскаль не помог мне ни единым жестом. Хотя бы бумаги сдвинул! Ни фига!
У меня было минуты две, чтобы разглядеть, чем занимается хозяин каждый день. Горы писем! Конверты разной формы, разного цвета, подписанные разными почерками и на разных языках. Многие — еще не раскрыты, кипы развернутых. В углу голубого монитора ежеминутно с мелодичным звоном появлялось уведомление о поступлении почты. Действительно, мой хозяин был солидным человеком!
Я еще немного посомневалась, потом решительно сдвинула кучку писем, лежавших с самого края. Осторожно поставила поднос. Мсье Паскаль молча кивнул мне. Можно было уходить — миссия выполнена. Но мои глаза, несмотря на все попытки умерить любопытство, прыгали по столу, как зайцы под прицелом охотника. Я это понимала, но ничего не могла с собой поделать! Письма, письма, письма, звонки монитора… Что в них? Старый мсье совсем не был похож на наркобарона, «крестного отца» или политика. Какие же сети плетет этот старый паук в своем глухом углу?
Мсье недовольно посмотрел на меня, будто говоря: «Любопытной Варваре — нос оторвали!» Вдруг зазвенела его мобилка, по форме похожая на оторванную трубку от старого уличного таксофона, та самая, что удивила меня в первый день знакомства. Мсье пришлось встать и взять ее с полки.
Он оживленно заговорил на каком-то языке — кажется, на испанском, и жестом показал мне, чтобы я подождала. Сделал несколько шагов к окну, повернулся ко мне спиной.
Уверена, это была проверка — стану ли я рыться в его документах. Конечно, как настоящая прислуга, я не пренебрегла такой возможностью! А как же иначе?
Уставилась в монитор, скосив глаза. Мне было стыдно, но… пусть он меня простит. Там был перечень каких-то вопросов. Я не успела просмотреть все, но то, что увидела, меня разочаровало…
«Что ты делаешь, когда идет дождь?»
«Я переехал! Ты хоть знаешь мой новый адрес?!»
«Почему весной, когда включаются звезды и на Землю дует теплый ветер, а вокруг тихо-тихо, мне порой хочется плакать?»
«Как это: на все воля Божья? И на лето, и на мамину болезнь, и на войну???»
«Можно мне не умирать, а?»
«Сколько тебе лет?»
«В нашем сквере растут деревья. Когда я спросил, зачем их подстригают, мне объяснили: чтобы они лучше росли. Значит, если я не буду ходить в парикмахерскую, то не буду расти, взрослеть, стареть и — не умру?»
«Почему люди влюбляются, а потом втихомолку плачут?»
«От какого существа происходит кот?»
«Чтобы мне простили грех, надо сначала его совершить?»
«Ходят ли в школу ангелы???»
«Если я дал откусить свой „Сникерс“ — это любовь?»
«Где мой папа?»
«До какого возраста я буду бояться молнии?»
«С какого момента человека можно считать взрослым: когда он не боится уколов или когда ему нравится Мария?»
«Демократия — это когда одни имеют все, а другие — то, что осталось?»
— Удовлетворили свое любопытство, госпожа Иголка?
Он продолжал стоять ко мне спиной. Я не заметила, как он закончил разговор.
— Чем, мсье? — беззастенчиво спросила я. Ведь у него на спине не было глаз, а я предусмотрительно отступила от стола на два шага.
— Неужели вы не воспользовались возможностью сунуть свой острый носик, куда не следует?
— Конечно, воспользовалась, мсье… — скромно ответила я.
Он рассмеялся:
— Вот за это я вас и люблю!
— Правда, мсье? — еще скромнее потупилась я.
— По крайней мере, уважаю. Могли бы солгать.
— Зачем? Ведь и так понятно, что я сгораю от любопытства, мне так хочется знать, чем вы занимаетесь в свободное от меня время.
— А мне интересно знать, долго ли я буду терпеть ваше нахальство!
Он снова рассмеялся.
— А теперь скажите мне, что вы обо всем этом думаете?
— Я ничего не думаю, мсье, — сказала я. — Совсем ничего, клянусь.
— В чем?
— В том, что… — я смутилась, — в том, что об этом никто не узнает! Могила!
Он уже не просто смеялся — он безудержно хохотал.
— Я понял. Если бы здесь были банковские счета, это бы не показалось вам странным. А так вы думаете, что я просто сумасшедший.
— Я не знаю, что думать, мсье… Возможно, вы психоаналитик, работающий в интерактивном режиме с людьми, которые… не в своем уме…
Он снова весело рассмеялся. А потом в один миг согнал улыбку с лица, и оно стало совершенно серьезным.
— Нет. Это — нормальные люди. Более того, это — дети. И эта категория людей — самая серьезная в мире! Много лет я переписываюсь с ними. Они вырастают, и я начинаю переписываться с их детьми. Пока не придумали компьютер, приходилось туговато…
Я молчала. Я действительно не знала, что об этом думать. Просто молчала и смотрела на мсье Паскаля. Возможно, этому чудаку не дают покоя лавры Деда Мороза по прозвищу Йолопуки, который живет в Лапландии и зимой переписывается с детьми?..
— Теперь, когда вы все знаете, — продолжал он, — настало время для вашего следующего задания. Я не случайно попросил матушку Же-Же прислать вас сюда…
Вот оно как, обиженно подумала я, давление матушки — маленькая хитрость, чтобы отправить меня сюда с подносом! А мифический звонок по несуществующему телефону — уловка старика, чтобы проверить, загляну ли я в монитор! Какое коварство!
— Какое коварство с вашей стороны, мсье! — сказала я. — Неужели нельзя было действовать прямо? Клянусь, больше ни единого кнедлика из ее рук не съем!
— Не будьте так жестоки, старушка этого не перенесет! — усмехнулся он. — К тому же ничего страшного не произошло. Я хотел проверить, заинтересуетесь ли вы моей работой. А именно, заинтересовались бы вы настолько, чтобы помочь мне разгрести эту кучу писем?
— То есть? — не поняла я.
— То есть я хочу, чтобы вы взяли несколько писем и написали ответ.
— От вашего имени, мсье?!!
Моему удивлению не было предела.
— Да. Я проверю и, если все будет хорошо, — просто подпишу.
— Но, мсье… — попыталась возразить я, — я никогда этим не занималась. Я не знаю, как отвечать на такие вопросы.
— Ну, согласитесь, вы ближе к детству, чем я, — начал убеждать мсье Паскаль. — Вы втянетесь очень быстро. Единственное условие — не халтурить!
— О, мсье, я согласна жарить вепрей, разливать вино и разносить шарики на ужинах! А еще я могу стирать, шить, гладить и вышивать крестиком! Но быть секретарем! О! Мы так не договаривались.
— А мы и не договариваемся! — нахмурился старикан. — Пока вы здесь — выполняйте. В конце концов, я вам плачу.
Он был прав. Я прикусила язычок.
— Хорошо. Попробую. Но предупреждаю — мои эпистолярные способности далеки от идеала.
— Посмотрим.
Он отобрал пачку писем и протянул мне.
Я покорно взяла. А что было делать?
Вчера вечером я так же взяла тот зеленый блокнот, сегодня — письма.
— Дорогой хозяин, — безнадежным тоном произнесла я, уже собираясь закрыть за собой дверь, — имейте в виду, если завтра вы заставите меня сделать аранжировку сороковой симфонии Моцарта под хард-рок — я точно откажусь!
И поспешила закрыть дверь, успев услышать его ехидное: «Посмотрим!»
Я поднялась к себе и бросила письма на кровать.
Мне хорошо думается, когда я хожу. Решила прогуляться по городу, заглянуть в окно школы: подслушать, что говорит детям Иван-Джон, а потом мы вместе зайдем чего-нибудь выпить в деревянное бистро. Подсознательно я просто тянула время. С меня было достаточно всякого чтения! А тут еще надо поработать головой, что-то ответить — неизвестно кому и зачем.
Я вышла на улицу через черный ход, гордо проследовав мимо кухни, где матушка Же-Же, забыв о давлении, что-то весело напевала себе под нос.
Как всегда в это время, которое здесь не называли «сиеста», улицы были тихи и пусты. Я уже к этому привыкла, но сейчас почувствовала легкое раздражение, которое нарастало по мере приближения к городскому фонтану. Приступ мизантропии. Мне вдруг стало слишком тесно на этих улицах, среди этих кукольных коттеджей (вспомнила тот дневник и сама удивилась: действительно «домики для Барби»!). Я подошла к школе. Школа — это громко сказано: одноэтажное здание в два класса для детей разного возраста. Как я уже поняла — старшие дети отправлялись учиться в колледж, а младшим преподавали предметы всего несколько учителей-многостаночников, типа Ивана-Джона. Через открытое окно я видела, как он ходит взад-вперед по классу и… пересказывает Гомера.
На какое-то мгновение все это показалось мне фантасмагорией: школьный двор, усыпанный яблоневым цветом, яркий свет и темный квадрат приоткрытого окна, длинные, как волны океана, строки «Одиссеи». Я прислонилась к стволу, и на меня тут же посыпались лепестки: яблони отцветали. Голос затих. Иван-Джон заметил, что я стою под деревом, крест-накрест обхватив плечи руками. Можно было подумать, что пошел снег и мне холодно. Видимо, он так и подумал, глядя, как на меня осыпаются лепестки. Его взъерошенная голова в темноте окна напоминала полотно какого-нибудь голландского художника эпохи Возрождения. Вдруг я подумала, что так оно и есть, что это — именно портрет, картина, застывшее мгновение, в котором движутся только эти лепестки, осыпающиеся с дерева. А еще я подумала, что всегда так бывает: кто-то — в окне, ЗА окном, а кто-то стоит ПО ТУ СТОРОНУ — под деревом.
Это две разные картины, в двух взаимоисключающих цветовых гаммах.
Иван-Джон, не отводя от меня взгляда, взял со стола смешной медный колокольчик и покачал им над головой: конец урока. Десять учеников захлопали партами…
— Знаешь, когда я смотрела на тебя из сада, — сказала я, — мне показалось, что на следующем ужине шарик вытащишь именно ты… Не знаю почему, но это было так четко, так ясно. Так неотвратимо.
— Я уже ненавижу эти ужины! Не напоминай.
— А я, похоже, их полюбила. Что-то в этом есть: живешь не просто так, а в ожидании.
— В ожидании чего?
— Господи, ты же сам говорил, что собираешься уехать отсюда, стать писателем, завоевать всемирную славу и все такое. И мы все дружно тебе это напророчим! Будет весело…
— Я так не думаю, — сказал он. — Давай сейчас не будем об этом говорить.
— Не будем, — согласилась я. — Но ты не должен отступать.
— Не уверен. Мне здесь нравится… Больше, чем мне бы этого хотелось…
Мы зашли в бистро.
— Один виски, — кивнул он полной блондинке. — И…
Конечно, он сказал — «блу айс».
— По закону парных случаев, — улыбнулась я, вспоминая зеленый блокнот, — где-то — неизвестно где, кто-то — неизвестно кто — любит этот же напиток.
— Это неудивительно.
— Конечно…
Мы нехотя переговаривались. Мы оба не любили слов.
— Слова — пиявки, которые наползают в рот! — сказал он.
— Слова бывают как пузыри. Но не мыльные, а — тугие, резиновые, — добавила я.
— Я иногда вижу их! — сказал он.
— Я — тоже. Особенно, когда люди говорят о чем попало. Тогда я вижу, как они выпускают наружу одни пузыри. А когда нужно отвечать, чувствую, что из моего рта вылетают такие же! И все вокруг превращается в ящик с разноцветными шариками, который ставят в супермаркетах. В нем можно задохнуться.
— А еще, когда мне так говорят, я вижу перед собой только одно большое лицо с длинным острым клювом, который вытаскивает меня из раковины, как вкусного моллюска.
— …и тогда хочется сбежать в астрал через семерку!
— Как это? — с интересом спросил он.
— Не знаю…
— Но ведь ты это сказала!
— Когда?
— Только что!
— Иногда я говорю то, чего сама не понимаю. Не обращай внимания. Есть такие словосочетания, которые не нуждаются в понимании. Они просто — звучат. И все.
— Поэтому я и читаю детям Гомера…
Я вспомнила о письмах, которые всучил мне мсье Паскаль, и вздрогнула. Была бы я Гомером, не переживала бы о том, что написать…
— Послушай, — сказала я. — Когда будешь писать свои книги, не забудь вставить туда нашего старика. Как по мне, это интереснейший человеческий экземпляр. И за сюжетом не нужно далеко ходить: молодой учитель скучает в провинциальном городке, знакомится со старым отшельником — хозяином имения. И начинаются чудеса…
— Я уже думал об этом… И… — он нерешительно помолчал, — и пишу. Уже. Точнее… почти закончил.
— Правда? А как называется?
Пауза. Мы выпили.
— Это не окончательное название, но пока что — «Игра в Бога»…
Мы надолго замолчали. Я уверена, что мы думали об одном и том же.
Об амулете мсье Паскаля. Об этом проклятом шарике, ожидающем Ивана-Джона рано или поздно. А скорее всего — совсем скоро. Если не появятся новички и мсье не вбросит в стеклянный аквариум горстку новых шариков…
— Ты веришь, что это — честная игра? — спросила я. — Что все происходит так, как он говорит? Порой мне кажется, что он — просто издевается.
— Даже если это так, все равно здесь происходит много интересного. Такого, с чем ты будешь жить после. Возможно, до конца дней. Он, этот старый чудак, знает, что делает: моделирует будущее для тех, кто… потерял прошлое. Или себя в этом прошлом.
— Ты тоже это чувствуешь? — Я так громко вскрикнула, что на нас обернулись едва ли не все завсегдатаи бистро и закивали головами, миротворчески поднимая свои бокалы.
— Они думают, что мы уже начали ссориться… — улыбнулся он.
— Когда ты уедешь отсюда, — добавила я, — представляю, сколько сочувственных взглядов я поймаю на себе. Бр-р-р…
— Ты уверена, что я уеду один?
— Я уверена в том, что иначе быть не может. Я это ЗНАЮ. И думаю, что играть надо честно, раз уж согласился. Не надо разочаровывать старика. К тому же, между нами большая разница: в отличие от тебя, у меня здесь контракт, обязательства. И… я не участвую в игре. То есть не знаю своего будущего. В отличие от всех вас.
— Неужели ты думаешь, что эта игра в будущее серьезна?! Не бери все на веру! Господи, если бы тебя здесь не было, я бы не задумался, насколько далеко зашли шутки мсье Паскаля! Поедем со мной! Хоть сейчас!
— Знаешь, лучше недопить, чем перепить… — сказала я. — Тогда жажда, которую мы будем чувствовать отныне везде и всегда, не даст нам забыть друг друга…
— Эта теория не для мужчин… — улыбнулся он.
— Но — для тех, кто пишет романы, — улыбнулась в ответ я. — И должен пережить еще много других приключений… Других романов…
— Кто тебя сделал такой мудрой? Этот старик?
— Я совсем не мудрая. Я просто это откуда-то знаю…
— Я… — начал он, глядя так, что я опустила глаза, — я…
— Пузыри… — резко прервала его я. — Резиновые пузыри! Плотные и пустые!!!
И он больше ничего не сказал.
Домой вернулась поздно. Чертовы письма валялись на кровати. Они не исчезли, не растворились в воздухе. Я должна была работать — заниматься неизвестно чем и зачем. А какой смысл в том, что я разливаю вино, развлекаюсь разговорами с матушкой Же-Же и выпиваю в деревянном бистро? Кстати, вдруг подумала я, а сколько все это будет продолжаться? Разбросала вещи, порылась в чемодане и на дне его нашла копию контракта: сколько?! Я точно знала, что сроки и дата указаны в конце! Но их не было! Только — печать и моя подпись. Как я могла так вляпаться — угодить в ловушку?
Более того — в зависимость. Именно так. Я чувствовала зависимость от всего, что окружало меня.
От этого ядовито-свежего воздуха.
Ночных видений.
Живописных садов.
Своего огромного окна с видом на горы.
Стриженых газонов.
Колоколов на колокольне.
Китайских колокольчиков в моей голове.
Лукового супа матушки Же-Же и ее кофе.
Картин и кресел.
Лестницы, сокращающей время и расстояние.
Девяноста пар белых носков (десяток я уже сносила).
Своих сладко-незавершенных мыслей…
Всего, что называлось одним именем.
Мсье Паскаль…
Лишь бы он не услышал! Я закрыла лицо подушкой и завыла, как волчица.
…Минуты через три выть стало приятно. А через четыре — прогудев еще два-три такта, я почувствовала облегчение. Так, наверное, ревут дети с истинным наслаждением.
Дети! Я вытащила снизу один из конвертов. И еще всхлипывая, распечатала его. И была растрогана круглым детским почерком с кучей ошибок.
«Привет!
Вчера я с мамой прокатился в метро. Это такая подземная железная дорога в большом городе. Мы поехали в центр купить мне новые брюки, потому что из тех, синих, я уже вырос. В метро я смотрел телевизор. Телевизор висел под потолком и показывал рекламу, а еще — остановки. Мама сказала, что я — толстый, как американец.
Она сказала, что я толстый и белый. Сказала, что все американцы — толстые и рыхлые. Я сказал — не все! Мама сказала — все, все! И ты такой, как они.
Я смотрел телевизор. Все посмотрели на меня, и я сделал вид, что мне все равно. У меня под мышками были мокрые пятна от жары. Мама сказала, что не надо было надевать новую футболку, потому что я сильно потею. Как свинья. Все свиньи сильно потеют, сказала мама. Не все — сказал я. Мама сказала, что я упрямый и ей со мной трудно.
Моя мама очень красивая. Она не толстая. Она ходит в джинсах…
Сейчас вечер, и я думаю: не знаешь ли ты, кто придумал метро?»
Ну и сука эта безымянная мамашка в джинсах, рассвирепела я. Обидно, что меня там не было, я бы ей сказала парочку ласковых слов! Вообще не выношу, когда обижают детей и животных. Я этого видеть не могу! Подлые взрослые колотят своих малышей прямо на улицах, без конца делают замечания — то не делай, туда не ходи, скажи «золотое слово», молчи, не крутись, иди прямо, иди рядом, не проси, не клянчи, не реви… Сейчас я бы с бо́льшим удовольствием засела за письмо этой мамашке! Возможно, это было бы неплохим тренажером для моего нынешнего раздражения. А вот что написать мальчику? Ведь он не спрашивал — как свести с белого света родную мамочку. Даже мысли такой у него не было!
Пацан, как настоящий пацан, очень хочет выяснить, какой бес выдумал подземную дорогу.
А какой бес ее выдумал? Где мне найти эти сведения? В городке не было библиотеки, а книжные полки мсье Паскаля заставлены какими-то старинными фолиантами. В них разве что можно найти алхимические рецепты изготовления золота из собачьего дерьма!
Я задумалась… И начала так: «Метро существует во многих странах мира. Для того чтобы попасть в него, нужно купить жетоны, одноразовые или многоразовые карточки…». Плюнула. Разорвала листок. Начала заново: «Одним из крупнейших изобретений, которое считается достижением технической мысли…» Зачеркнула. Мысленно употребила идиоматическое выражение, характеризующее инцестичные половые отношения. Потом сказала: «Прости, Господи…» и снова взялась за перо: «Метро возникло в начале XX века…» Нет, пожалуй, раньше. И снова скомканный лист полетел на пол.
В моем приоткрытом окне висела всего одна, но очень яркая звезда. Я погрызла кончик ручки. И начала водить ею так, будто это делала она, а не я.
«Как на Земле появился дикобраз? Я всегда думала об этом, когда была в твоем возрасте, — потому, что в моем городе не было метро! И вот что придумала.
…В одном древнем лесу жил маленький зверек — Неведомо-Кто.
У него была такая нежная и тонкая кожица, что на солнце сквозь нее просвечивалось сердечко — маленькая черная точка. Капля дождя или листок, что срывался с дерева и падал на него, причиняли большие неприятности. И поэтому Неведомо-Кто все время прятался в своей норке под охапкой прошлогодних листьев. Он подтягивал ноги к брюшку и лежал тихо-тихо. Тогда ему казалось, что он неуязвимый и сильный.
Но однажды Неведомо-Кто решил: „Так жить нельзя!“ и вышел из норки.
На границе леса и поля он увидел стаю Мышей. И обрадовался: Мыши были очень похожи на него. Только у них была меховая шубка, а сами они были очень проворные. Неведомо-Кто обрадовался, что встретил друзей. Но Мыши хором пропищали: „Ты не из нашего племени. Ты большой и неуклюжий. Иди прочь!“
Неведомо-Кто вернулся в свою норку и зарылся носом в листья. Той ночью он плохо спал, все время крутился во сне, чесал уши и попискивал. А когда наступило утро, с удивлением заметил, что на нем появилась… иголка.
— О, я теперь — единорог! — обрадовался Неведомо-Кто и пошел к Единорогам.
Единороги были большие и суровые. Они стали бить копытами:
— Вон! Ты — не из нашего племени! Лучше не попадайся нам под копыта — растопчем!
И Неведомо-Кто опять спрятался в норку. И снова плохо спал…
А под утро рядом с той иглой появилась еще одна…
„Теперь я — настоящий Олень“, — подумал Неведомо-Кто и отправился к Оленям. Но красавцы-Олени даже не услышали, что к ним кто-то обращается!
Следующей ночью рядом с двумя иглами выросла третья. Это было очень похоже на корону. „Я, наверное, принц!“ — решил Неведомо-Кто и пошел искать свое королевство. Но его отовсюду прогоняли. У зверей был свой царь — Лев, у птиц — Орел, у рыб — Кит. И все смеялись над неуклюжим соискателем трона. А каждая ночь, во время которой Неведомо-Кто обиженно сопел и вздыхал, приносила все новые и новые иголки. Наконец их стало так много, что Неведомо-Кто увеличился вдвое. Ему было трудно носить на себе свой колючий и острый наряд, но теперь уже никто не решался его обидеть.
Так маленький зверек стал большим дикобразом. И Мыши, и Олени признали его. Но он уже не мог спать, поджав ножки под брюшко. Как прежде…»
Я даже не перечитала. А зачем? Полностью доверилась ручке.
Следующее письмо было от девочки. Оно был маленьким: «Объясните мне, пожалуйста, кто главнее — Принцесса или Королевна?»
Я уже не покусывала кончик моей помощницы — ручки. Она стала продолжением пальцев и ловко принялась выписывать слова:
«…Принцесса жила на железнодорожной станции посреди темного леса. Конечно, никто не знал, что она — Принцесса. Только она одна.
Но однажды, когда сверстники хвалились обновками, а ей нечем было похвастать, она в отчаянии крикнула:
— А я — Принцесса!
С тех пор все стали над ней насмехаться. Но Принцесса была уверена, что где-то далеко, где кончается лес, а ветер перестает напевать свою долгую печальную песню, — сияют огни ее настоящего дома. И там, в мраморном дворце с каменными львами у входа, ее ждет Принц. И поэтому Принцесса даже зимой выходила на станцию встречать поезда и напряженно вглядывалась: не едет ли в одном из них Принц?
А в эту зиму произошло вот что…
…Поезд распевал песню — „Так-таки-тук, тук-таки-так“ и пробирался через снежные заносы. Принц с тоской вглядывался в заснеженные равнины, в гущу посеребренных инеем деревьев, проплывающих за окном. Он всегда скучал в поездах и не знал, чем себя занять. „Жизнь проходит мимо, — думал Принц. — В моем Королевстве так скучно! Мать возится со своими пекинесами, отец все время играет в шахматы. А мне не с кем добрым словом перекинуться! Учитель танцев надоел со своими прыжками, учитель музыки любит только свою флейту, а старая няня уже не рассказывает сказок перед сном и не приносит в постель стакан теплого молока… Отец мечтает, чтобы я женился, но все принцессы такие капризные и некрасивые! И к тому же ни у одной из них нет косичек!“ Вместе с Принцем в купе ехала Старшая Фрейлина с дочерью и Министр Финансов. Фрейлина постоянно толкала дочку ногой и заставляла улыбаться. Ее носатая дочка по имени Аделина все время роняла из рук то платочек, то веер. Принц наклонялся за ними, пока у него не заболела поясница. Министр Финансов без умолку говорил о политике и хвалился своей бережливостью. Принц устал от этого общества и вышел в тамбур.
Поезд медленно снижал скорость.
— Станция „Три шляпки“! — объявил проводник. — Стоянка три минуты!
„Надо же… „Три шляпки“… — подумал Принц. — Я и не знал, что в наших краях есть такая станция“. Окно в тамбуре было покрыто снежными узорами, и Принц начал выдувать в нем круглое пятнышко, а потом припал к нему глазом…
И увидел Принцессу! Он сразу узнал ее! Да, да, он ни за что бы не спутал ее ни с одной девушкой в мире! Эти голубые глаза, которые он сто раз видел во сне, эта приветливая улыбка и эти нежные руки. А главное: из-под клетчатого теплого платка выглядывали две старомодные косички с алыми лентами. Да, да — это была Принцесса! Она стояла одна-одна-одинешенькапосреди снежных заносов и смотрела на поезд. Ветер развевал ее юбку, трепал платок и ленты на косичках.
„Это она! Как хорошо, что я вышел в коридор! — подумал Принц. — Но как же холодно!“ Принц побежал в купе за мантией и шляпой. Пока он одевался, поезд дрогнул один раз, другой. А потом медленно тронулся с места. Принц бросился в тамбур и толкнул металлическую дверь. Она была закрыта. Тогда Принц во весь дух помчался по вагонам, время от времени выглядывая в окна. Он видел, что и она заметила его и тоже узнала. Она встрепенулась и, теряя тяжелые ботинки, побежала за поездом. Принц перебегал из вагона в вагон, но двери везде были надежно закрыты. Наконец Принц добрался до последнего вагона. Дальше бежать было некуда! Он припал к окну и в отчаянии смотрел, как Принцесса бежит по заснеженной равнине, а алые ленты слетают с ее кос.
Поезд снова распевал свою нехитрую песенку. В купе укладывались спать. Принц забрался на верхнюю полку и закрыл глаза. „Ничего, я скоро вернусь и заберу ее“, — подумал он, засыпая.
Утром Принца встречала шумная свита. Его подхватили, закружили, стиснули в объятиях, повели к белому лимузину.
— Мне нужно… Я должен… — бормотал Принц, сопротивляясь. Но его никто не слушал. В королевском дворце его ожидал пир, несколько встреч с послами, визиты пяти красавиц, мечтающих стать его подругами, и урок танцев.
„Ничего, поеду завтра!“ — решил Принц, садясь в лимузин. Весь день он вертелся как белка в колесе. Наконец наступила ночь, и его оставили в покое.
„Завтра незамедлительно возьму билет и поеду на ту станцию, — думал Принц. — Кстати, как она называется? Три улитки? Три зонтика? Три медведя?..“ Он уснул, так и не вспомнив названия.
С тех пор пролетели месяцы…
Каждый день Принца ждали новые балы, встречи и приемы.
Каждый вечер он пытался вспомнить название маленькой станции.
Каждую ночь ему снился один и тот же сон: фигурка с золотистыми косичками посреди заснеженной равнины. Ветер дергает ее за платок, играет алыми лентами, сбивает с ног. А он, сильный и решительный, вышибает двери, соскакивает на полном ходу с поезда, бежит ей навстречу, широко раскинув руки, и ему совсем не холодно в тонкой кружевной сорочке…»
Порывшись в других письмах, мы написали о беседе двух кружек, о морковке, которая вообразила себя женой кролика, о шерстяной нитке, полетевшей вслед за ветром, о медведе, который стал кондуктором в троллейбусе, о продавщице мороженого, которая родила почтовый ящик, о…
Я с сожалением заметила, что писем больше нет.
Но за окном уже на полную катушку светило солнце. А мои глаза были будто свинцом налиты. Я мысленно вставила в них спички и сгребла все написанное. Пусть оценивает!
Душ. Прозрачный балахон. Круассаны — в мусорном пакете. Все, как всегда. Пошла.
Пока спускалась вниз, китайские воздушные колокольчики в моей голове превратились в военный набат и пытались проломить висок. В стекле картины отразилось мое лицо — оно было помятым и пожелтевшим, как простыня в третьеразрядном доме терпимости.
Если мсье сегодня задаст свой коронный вопрос — о том, как мне спалось, — ему не позавидуют и раки, которые где-то зимуют!
Я вошла в обеденный зал. Как всегда, старик сидел во главе длинного стола. Мне так хотелось спать, что показалось — пока дошла, одолела километров пять. В одной руке держала кувшин с вином, под мышкой — письма.
Стала за спиной, мастерски (ведь уже научилась) наклонила хрустальный кувшин, и… большое красное пятно расползлось по белоснежной скатерти.
Рука, как оказалось, хорошенечко дрожала. Мсье, как воспитанный человек, и глазом не моргнул. Промокнув салфеткой колени, переместился на другой стул и сказал:
— Сегодня у меня ответственный день, это знак, чтобы я не пил.
— Видите, мсье, я и тут вам угодила… — сказала я.
— Садитесь, госпожа Иголка! Вы едва держитесь на ногах.
— Да. Я не сплю уже вторые сутки! — гордо сообщила я. — То читаю, то пишу. И ничего в этом не понимаю. Нельзя ли мне поменяться местами с матушкой Же-Же? Я бы вам сварила борщ…
— Да, вид у вас нездоровый, — сочувственно покачал головой мсье. — Но, поверьте, скоро у вас будет прекрасный сон и хороший аппетит.
Он протянул руку, указывая на листки под моей мышкой:
— Вижу, что вы потрудились…
Я протянула ему письма. И сложила руки на коленях. Не очень-то приятно, когда тебя вот так экзаменуют.
Я налила себе остатки вина и наблюдала, как мсье погрузился в чтение.
Не была уверена, что это — именно то, на что он рассчитывал.
Интеллектуальные пытки продолжались минут сорок. Затем он оторвался от бумаг и посмотрел на меня.
И его лицо снова поплыло перед глазами, как тогда, в первый раз. Глаза, эти маленькие «земные шарики» с параллелями и меридианами, засветились молодостью и снова застлались туманом. Я почувствовала укол в сердце: оказывается, я привыкла к нему, не просто привыкла — полюбила. Как жить потом без этих насмешливо-ласковых глаз и убийственной иронии? Потом я подумала: хорошо, что в контракте не указаны даты!
А еще подумала: собственно, что это за настроение, почему оно такое, будто я сижу на собранных чемоданах!
Мсье Паскаль прервал долгую паузу:
— Ну вот видите, хитрунья, а говорили, что это — не ваш блокнот…
Я ожидала всего что угодно — только не этой фразы!
От неожиданности выплеснула на свою шифоновую накидку остатки вина. Снова — кровавое пятно… Уже второй раз…
Я выхватила из рук мсье бумаги и, не сказав ни слова, выскочила из комнаты. Я бежала по лестнице, как безумная. И — будто оставалась на месте, ноги стали ватными. Или это чертова лестница растягивались передо мной! Портреты, кабаньи и оленьи головы, рога, ружья, канделябры, опять — портреты. Один виток закончился, я едва ползла по второму, и в голове моей звенели колокольчики. Наконец добралась до комнаты, стала выдвигать все подряд ящики. Куда я его засунула? Ага. Вот. Есть…
Я села на кровать и отдышалась. Разложила свою писанину. Раскрыла зеленый блокнот на середине… Впилась взглядом сначала в одно, потом в другое… Голова раскалывалась. Это была уже не голова, а яйцо, которое изнутри долбил цыпленок: цок-цок-цок. Сейчас развалится и из него появится монстр-мутант. Я заплакала. Море размывало строки — в одном и другом.
Одинаковые строки! С похожим наклоном, с загогулистой «а», с широким и незамкнутым «о», с кривой черточкой над «й»… Чтобы заметить это, не надо быть криминалистом!
Я перекатилась по кровати, и красные пятна от вина на моей накидке отпечатались по всей простыне. Я валялась как выпотрошенная рыба в собственной крови. И ничего, совсем ничего не могла понять.
Сколько это продолжалось? Час? Два?
Я еще раз полистала блокнот… Потом решительно встала, натянула старые джинсы, которые с трудом нашла под охапкой местных шмоток. Хорошо, что не выбросила футболку, в которой приехала. Я пыхтела, как поезд, набирающий скорость. Я больше не позволю издеваться над собой!
Видно, здесь все же установлены камеры наблюдения, и это милое шоу транслируется на весь мир. И то, как я стригу ногти, и… все такое прочее. С Иваном… А потом идет реклама: «Зубная паста „орал-би“ — лучшая в мире!»… Как остроумно! Ненавижу!
Я хлопнула дверью так, что за ней что-то упало. Возможно, соскользнул с окровавленной кровати тот зеленый блокнот… Или рыбьи кишки с бриллиантовым обручальным кольцом внутри.
Ненавижу!!!
Я рванула двери так, что они распахнулись и с обеих сторон ударились о стены. И замерла. Застыла на пороге в боевой стойке.
Мсье Паскаль сидел в кресле, закинув ногу на ногу.
Он был в смокинге.
В белой рубашке.
С черной бабочкой.
С лакированной тростью.
В черных лакированных туфлях.
Ну, вылитый Роберт де Ниро!
И смотрел на меня, высоко запрокинув голову.
Взглядом энтомолога.
Я смутилась. Даже ноги сами собой подкосились в глубоком реверансе. Нет, скорее всего — просто заболели и подкосились.
Мсье Паскаль улыбнулся.
— Ну? Что я говорил!
Тон был такой же — ироничный, весело-насмешливый — «наш», но я не смогла подыграть, как прежде.
— Мсье… — сказала я, приближаясь на дрожащих ногах. — Мсье Паскаль, я живу здесь почти год и за все вам очень благодарна. Но в последнее время…
Я хотела задать уйму вопросов, которые этот чертов цыпленок настучал в моей голове. Но он рассмеялся, перебивая меня:
— Год? Вы сказали — год!
— Год или полтора, какое это имеет значение!
— Восемь дней, дорогая моя, восемь дней! Это только девятый… И он подходит к концу… Все позади, госпожа Иголка, все позади…
«Конечно… — пронеслось в голове. — Конечно… Этот любезный господин хочет сказать, что я способна трахаться на второй день знакомства, хлестать виски — на третий, одновременно заводить и терять друзей — на четвертый, а мастерски писать — на седьмой?!!! Супер!»
— Теперь я должен вас отпустить.
— Но, мсье, я не сыграла в амулет!
— Вам не нужно играть. Я вам его просто подарю. На добрую память.
— То есть вы вот так, прямо сейчас хотите от меня избавиться?
— Нет. Но я вижу, что тут вы себя исчерпали. Недаром же вы сейчас пришли в дорожной одежде.
— О, мсье, я просто разозлилась. Извините. Я могу надеть любое из платьев! И матушкин фартук в придачу!
— Это неслучайно. Будем прислушиваться к знакам судьбы, госпожа Иголка…
У меня больше не было аргументов.
— Если так, то объясните мне все: про блокнот, про детские письма, про год, который длился «восемь дней». Вы же не хотите, чтобы я умерла от любопытства!
— Конечно… Конечно… — задумчиво пробормотал он. — Я все-все объясню. Минуты через три-четыре. А теперь у меня для вас сюрприз. Я уверен, что он вам понравится.
Мсье открыл дверь, и вошел Иван-Джон. Растерянный и печальный.
Дальше все понеслось таким галопом, что я только глотала воздух разинутым ртом. Ритм общения ускорился настолько, что я начала задыхаться.
— У вас есть три минуты! — решительно произнес мсье Паскаль.
Он не шутил. Мы это хорошо знали, пронаблюдав, как быстро испаряются другие гости: раз-два — и стулья пустые!
Мсье отошел в глубь комнаты.
Мы молчали.
— Мсье Паскаль, — наконец произнес Иван-Джон. — Я вас очень уважаю, ценю ваше внимание и фантазию, но… это уже переходит всякие границы.
— Две минуты! — не оборачиваясь, констатировал хозяин.
Я пожала плечами:
— Не возражай… Пожалуйста.
— Это твое окончательное решение? — спросил Иван-Джон.
— Да.
— Мы можем жить здесь… — заговорил он. — Я буду преподавать в школе… Ты уйдешь из этого дома (он гневно засопел в сторону хозяина)… Мы будем ходить в лес, в церковь… Помнишь…
— Одна!
— Да кто вы такой, черт возьми! — закричал Иван-Джон и хотел схватить меня за руку.
— Какие же вы, люди, эгоисты и эгоцентрики, — сказал мсье, подходя к нам. — Не разочаровывайте меня, Джон! Ваше время истекло. Прошу покинуть помещение. Две оставшиеся секунды вам не нужны! Все, что вы произносите, — не то. Не то…
Он сказал это так уверенно, что Иван-Джон отступил. Я знаю, он ждал моих слов. И не услышал. Я просто не могла говорить.
Хлопнула дверь…
В эти две секунды я успела бы сказать: «Я люблю тебя». И завтра мы пошли бы в наш лес…
Я осталась стоять посреди зала с немым вопросом в глазах.
— Запомните, госпожа Иголка: рождение и смерть — две тяжкие РАБОТЫ. Два сложных процесса в человеческой жизни, и горе тому, кто этого не понимает, относится как к фатуму или случайности. Запомните: это работа! Ее нужно выполнять достойно. Так, как это делают звери и птицы. А вы, голубушка, избрали слишком легкий путь. Он — не ваш. Я это сразу понял. Я дал вам отдохнуть — а теперь: вперед! Вы еще вспомните меня добрым словом. А если не вспомните, я не обижусь…
— Но почему я, почему я, Господи?..
— Это риторический вопрос! Его задают все без исключения — в горе и в радости. На него нет ответа…
Я опять начала задыхаться, голова кружилась, комната плыла перед глазами, силуэт в черном смокинге качался передо мной, раздваивался…
— Нет?..
— Нет. И не ищите его, как прежде не искали! Я сам не знаю.
Голос гудел во мне, как иерихонская труба, я напрягалась, чтобы различить звуки. Одновременно в голове снова зазвенели китайские колокольчики и стал проклевываться цыпленок…
— Мой выбор — случаен. Помните, что говорил Никола?..
…ола-ола-ола…
— Но знай: я смотрю на каждого и каждому отвечаю.
…аю-аю-аю…
— Как на те письма?.. — прошептала я, едва шевеля губами. Я уже ничего не видела в полной темноте. Видимо, он задернул шторы…
— Да. Стоит лишь иметь глаза и уши…
…уши-уши-уши…
— Я хочу помогать вам отвечать. Вы сами не справитесь…
— Хорошо.
…ошо-ошо-ошо…
— Давление?
— Простите, мсье?
— Давление?
— Нормализуется!
— Дыхание?
— Стабильное!
— Отключаем искусственное?
— Да. Минуты через две! Один, два, три… Вместе!
— Что вы говорите, мсье! Это — сон?!!
— Это уже сон. Она уснула!
— Хорошо. Пусть спит. Можете везти в палату!
— Реанимационную?
— Нет, можно в общую. Через час дадите два кубика!
