Потом иностранец, врач родом из Северной Африки, осмотрел меня, и режим содержания несколько улучшился. Теперь я имел право на жидкий суп раз в день, на тарелку слипшейся лапши, на вареный картофель. Мотоциклистка Фофо все же сжалилась надо мной и только делала вид, что мастурбирует меня, водя ладонью вверх вниз, но не дотрагиваясь до моего члена. В заключении я сходил с ума. Беспрерывно мучаясь одними и теми же вопросами, я приходил к единственному выводу: Дора предала меня во второй раз, спланировала все это, велела избить ее саму, чтобы вернее меня запутать. Этот бред уже казался мне доказанной истиной, и я обдумывал, как жестоко ей отомщу. И все же я мысленно взывал к ней ночами, когда темнота придавливала меня, как гигантская рука, упирающаяся мне в грудь, когда от страха у меня перехватывало дыхание.
Но настал день, когда мои мучительницы куда-то подевались. Дверь осталась открытой. Глупо, но их присутствие приобрело для меня важное значение. Они, по крайней мере, занимались мной. При звуках их шарканья, их отрыжек мне становилось легче. Грубое обращение я принимал за заботу. Я часами дожидался их, как трех матерей-кормилиц, но слышал только далекое воронье карканье да капанье плохо закрученного водопроводного крана. Через некоторое время я дополз до лестницы. Дверные петли заржавели, дверной замок был выдран, остались только позеленевшие накладки, как корка вокруг рта. Я был голоден и еле слышным голосом стал звать на помощь. Потом на коленях пополз вверх по ступенькам, ноги меня уже не держали. Так я добрался до узкой комнатушки, где стоял кухонный стол и газовая плита. От запаха прогорклого жира там невозможно было дышать. Повсюду стояли тарелки в засохшем томатном соусе, утыканные окурками, набитые битком мусорные мешки лопнули и превратились в рассадники тараканов. На плите громоздилась огромная кастрюля с макаронами, заросшими синеватой плесенью. Бутылки из-под пива валялись на полу, на месте вытекших из них и давно высохших остатков копошились бесчисленные муравьи. Я исследовал окрестности, держась за стены, чтобы не упасть. На продавленном стуле в соседнем коридорчике я обнаружил все свои вещи – выстиранные, выглаженные, аккуратно сложенные. Все было на месте: и билетики на метро, и все деньги до последнего сантима. Добавлены были даже две ослепительно зеленые сотенные купюры, которые я воспринял как странные сувениры. Слабость мешала мне задуматься о смысле этой заботливости, лишь позже я сумел ее осознать. Слева от коридора находилась большая разоренная комната с тремя вонючими матрасами на полу. Мои тюремщицы жили немногим лучше меня. Значит, они сбежали и больше не придут меня доить? Мне свело судорогой живот – не то от страха, не то от сожаления. Я почувствовал себя чуть ли не преданным: мои мачехи оставили меня сиротой. Я вернулся в подвал и опять улегся.
Не знаю, сколько часов кряду я проспал. Я не хотел уходить, как заключенный, потерявший вкус к свободе. Тюрьма стала для меня убежищем, я не сомневался, что мои отвратительные надзирательницы с минуты на минуту появятся снова. Только холод и сырость подняли меня с подстилки, на которой я гнил заживо. Снова я потащился на кухню, открыл кладовую – и обнаружил там большие запасы снеди. Чья-то заботливая рука оставила там сыр, яблоки, йогурты, ветчину и другие продукты. Я стал поспешно и беспорядочно насыщаться, что закончилось рвотой. Пришлось старательно жевать.
Ко мне вернулись хоть какие-то силы. Я оделся в чистое, сжег на пламени плиты гадкую пижаму и решился покинуть это логово. Трепет крыльев не то синицы, не то скворца, прогуливавшегося по карнизу у слухового окошка, заставил меня подскочить. Я толкнул дверь, не имевшую больше ни задвижки, ни замка. Утро, прочерченное тонкими дождевыми струями, умыло и взбодрило меня, как ледяной душ. Я был ослеплен и с трудом устоял на ногах: вставала серая, неуверенная заря. Я сделал несколько шагов на воле, оглянулся: несколько недель я провел в заключении в доме дежурного по переезду на заброшенных железнодорожных путях. Следы рельсов еще угадывались в траве перпендикулярно дороге, черной от следов шин. Рельсовые пути и поезда исчезли одновременно. Редко мне приходилось видеть такие безобидные в своем разорении домишки. Вдали я разглядел опоры высоковольтной линии и разноцветные жилые дома-башни. Значит, я находился в парижском районе, в пределах язвы из бетона и стали, которой окружила себя столица, чтобы отгородиться от природы. Я осторожно зашагал, боясь звука собственных шагов. В последний раз оглянулся я на дом с забитыми фанерой окнами-глазницами без глаз, со штукатуркой, обсыпанной пятнами плесени, как прыщами, с готовой провалиться крышей. В атаку на фасад шли сорняки, тщедушные кустики. Я потерял голову, стал кричать, ругаться. Я набрал с насыпи камней и стал швыряться ими в стену дома. Глухие удары немного успокоили меня. От нехватки воздуха в легких я рухнул на колени. И возблагодарил Господа за то, что жив.
